Семья, дети

Вмешательство в семью.

Людмила Новикова (Москва, конец 1970-х – нач. 1980-х):

Семейные отношения и государство. Брежневские годы, конечно, отличаются от сталинских. Но даже и в это время государство продолжало вмешиваться в семейные отношения, хотя гораздо меньше. Если человек состоял в партии, его за "аморальное поведение", в т.ч. в семье, могли разбирать на партийном собрании. Так же могли разбирать за пьянство. Такие случаи были не часто, но все же бывали.  Один мой знакомый, женатый человек, который семью сохранял только ради ребенка, неожиданно влюбился. Любовь была сильная и бурная, и он ушел из семьи. Но очень боялся, что узнают на работе: он был членом партии, вступив в свое время с иллюзиями, что сможет изменить ее в лучшую сторону изнутри. И теперь опасался, что получит разбор персонального дела на собрании, выговор и проблемы в карьере.  Была еще одна коллега по работе, у которой муж пил. И она за него "боролась": бегала к его начальству, добилась разбора его дела на собрании (хотя он не был членом партии) и очень гордилась, что этим "спасла" его. Правда период воздержания после собрания продлился не больше 2-3 месяцев, потом все пошло по новой.

Olga Smyslova (Москва, 1986):

Было интересно узнать историю первой семейной консультации, которая открылась в Москве в 86, кажется, году. С одной стороны, предполагалось как раз консультировать разводящихся. С другой, консультировать должны были бы люди, прошедшие опыт развода. С третьей, тот, кто развелся, разве мог быть достоин такой почести - увещевать заблудших. По этому поводу на психфаке ходило много смешных историй, но я к сожалению не помню. Просто такой интересный факт. У родственников вот так муж с женой жили много лет, пока муж не умер, как можно жить в такой ненависти - непонятно. А уйти не мог - опозорить родственников в партии ему не давали...

Людмила Новикова:

Еще зависело от поста в партии: чем выше по иерархии - тем хуже в случае развода и т.п. Но к тем, кто наверху, у меня сочувствия особого нет, знали, на что шли.

Василий Базлов:

- Чем жена удерживает мужа?
- Немка - телом, француженка - делом, испанка - грацией, русская
- парторганизацией.

Сергей Сахаров:

Немок и француженок можно поменять местами. 😊

Мила Скворцова:

О, любимая забава партактива - воспитание взрослых людей.

Том Форд:

Обсуждал когда-то с дедом вопрос вмешательства в личную жизнь. Дед подал заявление в партию на фронте в 1944, вышел из партии весной 1991, за несколько месяцев до путча. Дед считал, что таковы были условия партийной жизни. Допустимо вмешательство партии вплоть до определения поз и частоты половых актов. Не нравится - не вступай в КПСС.

Анастасия Куликова:

Расскажите мне, как человеку, который не был взрослым в СССР - действительно устраивались подобные собрания по поводу бумаги из милиции?

Илья Ингер:

Ещё как устраивались! Меня самого "песочили" за "тревожный сигнал" из милиции - а я всего-то выпимши шёл, пошатывался. Сволочи.

Том Форд:

Обязаны были ответить в милицию. И краткая выжимка из протокола собрания профкома - наименьшее зло, которое могло устроить начальство. А на самом заседании всё зависело от личности профорга. Была бы такая, как Шурочка из "Служебного романа", пришлось бы туго.

Андрей Гирдов:

Все от пофкома зависело. Если там были умные люди, то, как говорится, "заминали". А были и показательные номера с отчётом и взятием на поруки.

Ontons Krāslavietis:

Был так называемый товарищеский суд! Было такое... А реакция людей была различной. Были и активисты. Как всегда и везде.

Lubova Lenska:

Были и профсобрания, парт-, и комсомольские. Даже по меньшему поводу, могли разбирать жалобу на адюльтер, например.

Дмитрий Заволоко:

Из школы могли родакам на работу написать... Моему папке писали. Я был рецидивист :) Очень плохо себя вел, сейчас это называют гиперактивный ребенок. Но учился хорошо, меня чмырила географичка больше всего, но географию я знал на пять.

Галина Ханнанова:

В институте на комсомольском собрании пропесочивали не только за "плохое поведение", но и за плохую учебу.

Анастасия Куликова:

Я это воспринимаю как некий фарс, цирк с конями. Ну не могли же взрослые люди вот так вот бросить свои дела и собраться для того, чтобы спросить: "Вася, ну какого лешего ты нажрался?"

Сергей Бакалов:

А дело было одно. Построение коммунизма.

Леонид Каверин:

"Поступил сигнал - надо отреагировать."

Андрей Аникеев:

У нас похожая ситуация была: после трудового лагеря одноклассница забеременела. Её тож поперли. Хорошо, что родители вменяемые оказались. Вечерку закончила. Потом я с ней в медульнике в одной группе учился.

Елизавета Трайнис:

А я помню два случая. Разбирали парня за аморалку, был в союзе секс, был. Парень у нас учился на курс старше, ну на биофаке парни на вес золота. Так вот, на 3 курсе он женился на девочке не из университета, однокурсники отгуляли свадьбу. Парень городской и не жил в общаге. Свадьба была в начале сентября, и тут же он начал захаживать к комсоргу факультета в общагу, к его однокурснице. Девушка жила в соседней комнате, по-моему даже кровати стояли у одной стены, только в разных комнатах. Не понятно, почему они ждали три года, учились с ней с 1-го года. Бедная жена долбалась в комнату к ним, короче жуть. Обсуждали его на собрании, ха, в присутствии всего факультета, человек 200+ преподаватели, ассистенты, когда они родили деток с разницей в месяц. Девок, конечно, не было, но парню досталось по полной.

Svetlana Stephenson:

А как обычные студенты себя вели - требовали подробностей, или им было неудобно в этом участвовать?

Елизавета Трайнис:

Да каждый своим занимался. Я лично переписывала слова ( «Я спросил у тополя...»). Парня отправили на год в академ работать в школе. Вернулся он к нам на курс, был даже в нашей группе. У нас с ним сложились хорошие отношени, близкие даже, и я спросила, как он все это пережил. Он ответил, что самое мерзкое, когда на его глазах пачкают любимую женщину, поливают грязью, а он ничего не может сделать, не может защитить. Не помню, чтобы как-то негодовали по поводу его поведения, не помню, чтобы кто-то выступал на этом сборище. В целом мы относились к нему, а потом и к его жене-однокурснице очень дружественно. Это было более 40 лет назад. Одно не понятно, зачем он женился на той девушке и сразу же начал отношения с однокурсницей, проучившись до этого с ней два года.

Андрей Купреев:

В 1980-х разбиралось дело капитана портового буксира. Он взял на работу жену сына. Невестка сходу стала устанавливать свои (не морские) законы. Добрый человек накатал телегу в Партком. Парторгом был старый мужик, ветеран-фронтовик. Выслушав все стороны сказал: 1) Свечку никто не держал. Факт прелюбодеяния не доказан. 2) Капитан из кубанских казаков, а они испокон веку были снохачами. Против крови и традиций в данном случае Партия выступать не будет.

Лиля Такумбетова:

Помню очень неприятную историю на факультете. Был роман между преподавательницей и студентом. Усугублялась история тем, что преподаватель была членом КПСС. Не знаю, почему именно её решили заклеймить, у нас были случаи, когда студенты и преподаватели женились, и скандалов не было. Ну этот парень жениться не хотел. Преподавателя вынудили уволиться, она уехала работать в другой город, потом поступила в аспирантуру в Москве. С головой ушла в науку, стала профессором, зав.кафедрой.

Ещё помню 2 студентки из моей группы познакомились с иностранцами в ресторане. КГБ, конечно, бдило и сообщили в деканат. Была разборка. За такое в то время могли отчислить, но обошлось.

Виктор Иокиранта:

У нас на одном собрании решили пропесочить женщину за совращение члена же коллектива. Она встала и предупредила, что сейчас начнёт оглашать список тех, с кем была в неформальной обстановке. Оказалось, что это, за исключением парторга, почти все труженики мужского пола. Собрание решено было свернуть.

Александр Уманский:

Помню. Это на бытовом уровне в разговорах шло. Муж изменяет жене, и партком, местком его пилит. И если человек выше секретаря райкома, то подобные вещи могли реально стоить ему карьеры. Без всяких шуток!

Lubova Lenska:

Даже не секретаря райкома. Знала директора НИИ, которого за это сняли.

Sergei Michailov:

Была какая-то унылая политинформация, осуждение товарища, на которого пришла телега из вытрезвителя, а иногда осуждение мужа, сбежавшего от жены к любовнице, или любовницы, разбивающей семью, и т.п. Наглость доходила до выяснения подробностей. Запомнилась формулировка выговора сотруднику моего дяди (дядя работал инженером на шахте в Воркуте). Так вот этому товарищу объявили выговор "за моральное разложение с нарушением техники безопасности".

Андрей Гирдов:

Вспомнил рассказ отца. В понедельник, придя на работу, он узнал, что на собрании его будут, как тогда говорили, "пропесочивать" . Его обвинили в поведении, недостойном советского человека, и дали выговор. Придя домой, он застал маму всю в слезах, которую тоже пропесочили на собрании. Вот такое совпадение, хотя они работали в разных учреждениях. Причиной оказался их ещё полугодовалый сын, ваш покорный слуга, которого они в выходной покрестили в церкви. Вот такая история.

Olga Grachova:

"Ребята, сегодня после шестого урока классный час, на котором будем разбирать недостойное поведение на перемене вашего одноклассника". И так через день. Ненавижу.

Говорить ли детям?

Людмила Новикова (Москва, 1970-е - нач.1980-х):

При советской власти в семьях, где родители не верили в социализм, они часто оказывались перед дилеммой: говорить ли о своих взглядах детям, вести ли разговоры при них. Если говорить, то возникала опасность, что дети могут проболтаться. Были и более серьезные опасения. Подростки, у которых слово обычно не расходится с делом, а жизненного опыта нет, могли прийти к логическому выводу: раз власть несправедливая, плохая - надо с ней бороться. Могли ли родители рисковать судьбой, свободой, а, может, и жизнью детей?  С другой стороны, если ничего не говорить, то этим ты отдаешь детей во власть пропаганды. И неизвестно, к каким последствиям это приведет. У детей нет опыта, им самим трудно разобраться в некоторых ситуациях, и их могут вовлечь в какие-то действия, о которых они будут жалеть потом всю жизнь. Например, им могут предложить стать осведомителями, и они станут, искренне считая, что это морально и правильно (помогать лучшему пролетарскому государству бороться с врагами). Другими словами, они будут не защищены внутренне от многих ситуаций.  Разные люди решали эту проблему по-разному. Одни все скрывали, считая, что надо воспитывать порядочных людей, а когда дети вырастут - сами разберутся. Другие говорили все, но постоянно напоминали, чтобы дети не болтали за пределами семьи.  Хотя в моей семье все говорили открыто, я долго считала, что оба варианта одинаково верны. Но потом пришла к другому выводу.

Мария Белкина (1970-е годы):

В моей семье говорили откровенно. Помню, что сначала просто разоблачали "фейки" (такого слова еще не было), которые я тащила из детского сада. Ведь даже маленьких детей пичкали пропагандой. Например, нам рассказывали, что русские ни одной войны не проиграли (недавно с удивлением узнала, что этот тезис втирают во взрослых ТВ-передачах и люди ведутся!) Ну, родители рассказали о некоторых войнах. Таких разоблачений было много, и я привыкла, что нельзя верить пропаганде. Когда мне рассказали о репрессиях в нашей семье, не помню, кажется, это было всегда. Родители запрещали мне вести дневник, объясняя, что это опасно. Тем не менее я пару раз вляпалась в историю с устными высказываниями, но все обошлось. Мне кажется, откровенность нужна, иначе дети и родители будут чужими по духу, а значит, не будет человеческой близости.

Olga Smyslova (конец 1970-х – нач.1980-х):

Мои родители ничего не говорили вслух, но смотрели новости по ТВ с такой усмешкой, что классу к 4-му я поняла, что это такая общая веселая игра - нам врут по телеку и в газетах, но мы-то знаем, что все это неправда, и нам смешно. А вот ближе к старшей школе началась перестройка и т.п.

Sergey Paraketsov (серед.-конец 1970х):

Мне повезло. Я вырос в семье и среде, где коммунизм (и совок) не приветствовался (дед отсидел положенные 10 лет по 58-й - реабилитирован, естественно). Хотя, да, родители при мне соблюдали толерантность - советский строй не хаяли, как я понимаю, чтобы обеспечить мне (и себе, конечно, тоже), безопасность, но подслушанные разговоры на кухне не проходили мимо моих ушей. Мои родители были геологи - с 11 лет они меня стали брать в экспедиции. Там, далеко от городов, глушилка не работала - и мы почти каждый день слушали «Голос Америки» в течение нескольких месяцев. Это тоже даром не прошло. К тому же у меня всегда был критический склад ума. Годам к 13 (когда мне стало интересно), я начинал приблизительно понимать в какой стране я живу. А к 15-16 - мне уже почти все было ясно. Впрочем, в это время мой старший брат начал подкармливать меня самиздатом.

Алиса Чижик (Свердловск, 1960е-1970е):

Откровенно рассказывали о дореволюционном прошлом: нормы поведения, манеры (дореволюционные) были эталоном... Папа мог на прогулке подвести к старому дому и рассказать, как раньше строили - особенности кладки и т.д., "на века"... критерий "вот раньше так было" - существовал. Кроме того часто вспоминали прабабушкины слова: "Вы никогда не будете так жить, как мы при Царе". Понятно, у нас хватало ума не озвучивать это на уроках истории, но в глубине души сохранилось представление о загадочной красивой и благородной жизни до 1917г. Про генсеков стабильно анекдоты травили, да не мы одни. Я доверяла всегда родителям, и сама видела разницу... Хотя мы были патриотами, но думали как-то так: вот раньше было так, а нынче - этак, но все равно это наша Родина, будто так и надо... Просто смена эпох... Осознание ужаса, который произошел со страной, пришел позже, когда стали читать Солженицына, слушать Галича и пр. Стали "доходить" недомолвки старших, когда они говорили о ком-то "он сидел", или "у них отца забрали" и т.д.

Алексей Долматов:

В моей семье в детстве решения не навязывали. Ядовито шутили, когда пропаганда завиралась совсем через край, и, не стесняясь детей, слушали "голоса". Но при этом периодически назидательным тоном говорили о необходимости продвигаться по комсомольской линии - "их колбасой кормят". В итоге, конфликт реальности с действительностью стал невыносим к девятому классу - когда я на комсомольском собрании вслух призвал присутствовавшего там секретаря райкома прекратить заставлять нас врать. Успел немного огрести воспитательной работы от людей в штатском - но тут удачно завернул ласты Константин Устиныч, и, поскольку я решил на какое-то время прикусить язык, тем всё и закончилось. (Примечание: имеется в виду смерть Генерального секретаря ЦК КПСС К.У.Черненко)

Людмила Гоук (1960е-1970е):

Все скрывали.

Dmitrii Kouznetsov (1970е):

В моей семье был промежуточный случай. К генсекам, агентам КГБ, пропагандистам и прочим советским фашистам относились с мягким юмором. Я понимал, что советизм (официальная пропаганда, советская концепция истории) лукавит. Но что советизм насквозь лжив, мне во время СССР никто не говорил. Думаю, что это упущение родителей. Хотя бы несколько ключевых тезисов могли бы сказать: Тебе предстоит жить, учиться и работать в фашистском обществе. Пропаганду следует понимать наоборот. Коммунистическая партия состоит из убийц, бандитов и врунов. Катастрофа 1917 года затормозила развитие Родины на века. Уже даже этих несколько ключевых фраз - они умещаются на одном экране - было бы достаточно для того, чтобы ориентироваться в советской действительности 20-го века. Предупреждён - значит, вооружён. Но они, к сожалению, сказаны не были. Мне пришлось исследовать многие вопросы самостоятельно. Родственники уходили от ответов на неприятные для них вопросы, а учителя нагло врали. Теперь я научился интерпретировать их тезисы наоборот. В первом приближении, это даёт адекватную, непротиворечивую картину мира. Большевики везде наделали по-большому, и нам, потомкам, приходится в этом окаменевшем рыться...

Любава Булгакова (1970-е – нач.1980-х):

В семье ничего не говорили, но печатали самиздат и слушали голоса. А я так яростно ненавидела школу с ее маразмом и пропагандой, что к 16 годам была сама уже законченной диссиденткой.

Людмила Новикова (1970е-первая половина 1980х):

Мои родители к советскому строю относились плохо и с определенного нашего возраста не скрывали это от нас. Но все время повторяли, чтобы мы нигде и никогда об этом не говорили. Они объясняли, что если мы, например, будем болтать об этом с подружками, то посадят потом не нас, а их, родителей. Потому, что мы - еще маленькие, значит, откуда у нас могут быть такие взгляды? - От родителей. И сознание того, что от нашего молчания зависит судьба родителей, запирало наши рты на замочки лучше любых запретов. Вообще у меня был четкий момент, когда я начала понимать действительность. Мы в школе учили какой-то стишок про то, как счастлив был бы дедушка Ленин, если бы увидел наше счастливое детство (тогда таких было полно). И я вдруг прониклась, а действительно, если бы он дожил...И представила себе такого убеленного сединами старика, и что на самом деле должен чувствовать человек, который всю жизнь боролся, в ссылках сидел, и, наконец, в конце жизни все, чему он посвятил жизнь, осуществилось. Как бы он был счастлив. Эта была одна из первых моих самостоятельных мыслей. Я побежала с этим открытием к маме. Она хмыкнула, но ничего не сказала. Я - к отцу. Он: ну хорошо, давай поговорим. (Видимо, решил, что пора, раз самостоятельные мысли появляются). И тогда он мне многое рассказал, открыл глаза. Я была потрясена. Опять к маме: "Мам, это правда?" Она говорит: "Да". А дальше они оба мне в два голоса: никому и никогда об этом не говорить, только дома можно. И регулярно повторяли потом, чтобы не забывала.

Boris Firman: (1960е)

Если мои родители говорили что-то «лишнее», то тоже потом многократно подчёркивали, что это можно только дома.

Сергей Прохоров (1960е-1970е):

Говорили, но не навязчиво. То есть, "голоса" слушали вместе со мной с моих совсем малых лет, полагаю, что лет с 4-х - 5. И я привык думать, что есть как бы другая сторона знания. Одна, которая представляется всем, но она и не может быть абсолютно правильной, потому что государство всегда представляет себя в глазах граждан идеальным. И есть иная, она представляется другим государством, а значит оно не обязано лакировать события, происходящие у нас. И там может быть всё, что угодно, любая критика. Слушая и то, и другое, я понимал, что понятие правды относительно. Есть факт. Его обычно все излагают одинаково. Но есть интерпретация факта. И их может быть любое множество. Были события, которые в семье явно не одобрялись. Допустим, дед возмущался тем, как сходу наши журналисты перестроились и стали в одночасье ругать Хрущева и хвалить Брежнева (буквально за несколько часов). О репрессиях я впервые услышал дошкольником по радио. А уже потом мне рассказали, как они коснулись нашей семьи. И были события, о которых просили не говорить. Ни дома, ни тем более, вне дома: ввод войск в Чехословакию, например. Полное и демонстративное молчание родителей было красноречивей статей и передач сотен журналистов. Были события семейные, о которых просили забыть (случайно проговорились), и я забывал вполне реально. Восстановить их в нужном мне объёме так и не смог. К стукачеству в семье было такое отрицательное отношение, что и в голову не могло прийти попытать себя на этом поприще. Вообще, прежде чем рассказать что-то, обязательно надо подумать, не может ли это навредить тем, про кого я рассказываю (а лучше рассказывать исключительно про себя). Хотя, согласен, даже в юности не всегда понимал, что именно может навредить и ляпал лишнего, а потом жалел. Своим студентам я потом говорил, что самый простой способ добиться моего неуважения - начать мне стучать про кого-то.

Виктор Иокиранта (1960е):

Я считаю, что поколение, ставшее сиротами от политических репрессий, не рассказывало уже своим детям правды из выработавшегося инстинкта сохранения рода, фамилии. Внуки репрессированных могли встать на путь борьбы с коммунистической властью и тоже погибнуть или сгинуть в лагерях. Мои родители оба признаны жертвами, из 4-х бабушек и дедушек трое погибли. Отец и мать никогда ничего не рассказывали до крушения СССР. Я без них кое-что понимал, так как рылся в старом сундуке и читал документы.

Людмила Новикова:

Согласна. Но даже среди репрессированных были семьи, где все рассказывали.

Masha Gracheva (1970е):

У нас дома в 70-ые годы часто были крупные богемные сборища друзей моего деда - журналисты, музыканты и пр. Бабушка готовила им приемы: большой стол, коньяки... Так вот, когда начинались расслабленные разговоры и, естественно, политические анекдоты, как же без них, детей выставляли из комнаты "поиграть". Так прямо мне и говорили: ты потом сболтнешь в детском саду, и нам будет плохо. Или хитро просили сыграть им на рояле из соседней комнаты, а они отсюда послушают... Боялись. Действительно, я слышала обрывки смешных анекдотов и мне хотелось рассказать друзьям.

Алексей Хенов:

Я вырос в семье репрессированных, и мне почти ничего не рассказывали, т.к. это знание мне могло только навредить.

Damian Bjornvald:

Эта боязнь навредить детям и внукам - совершенное естественная, её вполне можно оправдать. Но беда в том, что множество людей ушло из жизни, не рассказав потомкам правду. И одной из причин советского реваншизма является то, что люди просто не знают правду о судьбе своих близких, и когда речь заходит о государственном терроре, репрессиях, искренне этому не верят.

Данас Янкаускас (г.Шяуляй, Литва, конец 1970х):

,,Хельсинская группа" тринадцатилетних учеников шестого ,,б" класса, 16 средней школы города Шяуляй, Литва. Ликвидирована кгб-шниками в 1979 году. В возрасте одиннадцати лет, в 1977 году, я начал слушать иностранные радиостанции, в основном «Радио Свобода». Дедушка научил меня настраивать радио так, чтобы его можно было слышать в течение трех-пяти минут, затем снова регулировал и снова слушал несколько минут сквозь помехи глушилок. Необходимость слушать появилась, когда мой дедушка рассказал о советской оккупации и зверствах 1940 года, о которых никто в школе не говорил.

Примерно через полгода, находясь в Вильнюсе с сестрой моей мамы Дануте Куприене, я расссказал ей, что слушаю иностранные радиостанции каждый день. Она показала мне книгу самиздата «ПРЕЛАТ МИКОЛО КРУПАВИЧЮС: МЕМОРАНДУМ СОВЕТСКИМ ВЛАСТЯМ», тетя имела эту книгу, поскольку она общалась с диссидентами. Меня заинтересовала книга, потому что она описывает нарушения прав верующих и ограничения свободу вероисповедания, которые произошли в Литве после советской оккупации в 1940 году. Прочитав и сравнив информацию в книге с ситуацией в 1977 году, я понял, что, хотя Сталина 1975 году давно уже не было в живых, а Советский Союз присоединился к Хельсинскому соглашению (где он взял на себя обязательство уважать суверенитет и целостность границ других стран и гарантировать основные права и свободы человека), ситуация не изменилась.

Затем я попросил тетю одолжить эту книгу, и через неделю я вручную переписал ее и вернул тетке. Получив достаточно информации, я решил с помощью моих друзей и одноклассников собирать информацию о нарушениях Хельсинкского соглашения в Литве. Посоветовавшись с друзьями и одноклассниками, мы решили создать нашу Хельсинскую группу и распространять информацию о нарушениях прав человека в нашей школе и в городе, следуя примеру Томаса Венцловы, Виктора Петкуса и других диссидентов. С этой целью мы начали публиковать рукописную (некоторые номера нашей газеты напечатала на машинке старшая сестра одной нашей одноклассницы) газету «Продолжим Борьбу». Мы раздавали газету надежным друзьям в школе, бросали ее в почтовые ящики жителям Шяуляй и пытались переслать ее в «Радио свободу» и «Голос Америки». «Радио Свобода» прочитало наше первое письмо, в котором мы восхищались борьбой с советской властью Виктора Петкуса и попросили прислать нам фотографию этого диссидента. Дальше наши письма, по всей вероятности, направлялись непосредственно в КГБ, потому что позже, когда нас допрашивали, кгб-исты сами нам показали эти письма. Мы писали письма диссидентам Викторасу Петкусу и Балису Гаяускасу (адресса были сообщенны по ,,Радио Свободе") по местам их заключения. Мы также писали письма Генеральному прокурору ЛССР с требованием освободить задержанных Виктора Петкуса и Балиса Гаяускаса. Участники нашей Хельсинской группы носили темно-синий галстук, одев под рубашки.

В 1979 году испуганная учительница Раймонда Бражунене вошла в класс и пригласила меня в коридор. Четверо мужчин в костюмах, которые ждали там, сказали, чтобы я пошел с ними к «УАЗ» и отвезли меня домой. Испуганная мама открыла дверь, и оперативники КГБ спросили меня: «Вы дадите нам документацию группы, или будем делать обыск?» Поскольку я держал все в пределах досягаемости, документацию отдал без обыска, чтобы моя мама не испытывала стресса, если начнут обыск. В бумагах содержались списки членов группы, поэтому на следующий день уже допрашивали всех членов группы. Допросы длились два месяца, потому что они не могли поверить, что мы смогли достаточно точно конспектировать зарубежные радиопередачи без помощи взрослых. Самое главное, они пытались узнать, где мы получили книгу ПРЕЛАТ МИКОЛАС КРУПАВИЧЮС: МЕМОРАНДУМ СОВЕТСКИМ ВЛАСТЯМ,  но никто из членов группы не сказал, что эту книгу нам дала моя тетя. Мы все говорили: «Мы записывали, когда книгу зачитывали по Радио Свободе». Они каждый день нас спрашивали одно и то же, пытаясь нас убедить, что эту книгу по Радио Свободе не зачитывали. Дело было прекращено из-за того, что мы были несовершеннолетними, и во время нашего последнего «пребывания» в Шяуляйском КГБ следователь сказал: «Радуйтесь, что 1979 год - Международный год детей, иначе вы поехали бы в колонию для несовершеннолетних - Чобишкес». После всего, я пытался организовать подрыв станции радио помеха ​​и сбежать на запад, но мой отец нашел моё письмо своим друзьям, прочитал его и убедил меня «прекратить разрушать свою жизнь», потому что побег действительно не удастся. Наш классный руководитель Раймонда Бражунене сказала совету учителей: «Я не хочу осуждать или обвинять ребенка, если я не убеждена в его преступлении».

Потом, когда я уже учился в техникуме, бывший мой следователь Беняминас Сланкаускас поджидал меня на вокзале и попытался убедить стать информатором, но, поскольку я не согласился, меня «наказали» после окончания мореходного училища в Риге в 1988 году, по окончании сообщив мне, что не выдадут загранпаспорт, и моя мечта сбежать на запад не сбылась.

Позже я продолжал слушать «Свободу» до 2003 года, когда литовская редакция была закрыта. Так что я действительно не любил Советского Союза и не хочу, чтобы такая власть вернулась."

P.S. "Поскольку история из тех, которым трудно поверить, вот ссылка на архив КГБ Литвы, здесь есть всем доступная часть нашего дела на пдф, которую, чтобы прочитать, нужно скачать.

http://www.kgbveikla.lt/docs/show/3366/from:538

Отношение к детям.

Ирина Холмова (Казахстан, 1943):

В 1943 г. меня приняли в пионеры и торжественно надели мне на шею пионерский галстук. Можете ли вы представить себе более нелепее зрелище, чем мой вид: новенький ярко-красный галстук на грязной тоненькой шейке у девочки в рваном грязном пальто с большой дыркой впереди и грязными босыми ногами. Несколько дней спустя моя соседка по парте, домашняя девочка, принесла в школу ароматные, вкусные лепешки. Она всегда носила в школу чего-нибудь вкусное. Все детдомовские дети смотрели на нее с огромным желанием отнять. Я, сидя к ней ближе всех, с вожделением смотрела ей прямо в рот, и мне казалось, что сейчас умру, если не получу лепешку. За лепешку моя соседка попросила галстук, и я, не колеблясь, отдала ей свой новенький. Гром разразился, когда я пришла из школы. Наш директор сначала долго меня терзал проработкой за мой низкий предательский поступок, приводил пример всех недавно свершенных героических поступков в сражении с врагом, героев-комсомольцев, говорил о моем предательстве революционных идеалов. Потом раздел меня до трусов и поставил на крыльце на общее обозрение — это был мой позорный столб. А я, всего-то, хотела есть. (Прим.: Ирина росла в детском доме)

Ксения Кукконен:

Что за извращенческая привычка была у советских училок провинившихся детей выставлять раздетыми на всеобщее обозрение??? Не первый раз уже читаю о подобном. Интересно, этому есть какое-то название? Это же натуральное психическое отклонение!

Анна Богатырева:

У Суворова описано, что людей ломали часто раздетыми, чтобы быстрее сломить. Под видом медосмотра в том числе. А чем эти вертухаи лучше или хуже? У нас одна училка так делала в конце восьмидесятых. Очень удивилась, когда её директор наладила со свистом на заслуженный отдых...

Mark Balgley:

Да помнится скрытые гомосексуальные и педафилические наклонности у воспитательниц в детских садах и пионерлагерях в среде младшеклассников были. Ставили и даже без трусиков.

Елена Юккина (поселок в Карелии, середина 1980х):

Вот у нас тоже практиковалось наказание поставить без трусов на подоконник на всеобщее обозрение. Для меня ужас - массовость таких явлений и абсолютно спокойное отношение населения к этому явлению. Воспитатели сплошь и рядом практиковали то, о чём я уже говорила, выливали еду за шиворот, кормили до рвоты (если ребёнок не ест, то либо зашиворот выливался суп, молоко, каша, либо пихают в орущего от отвращения ребёнка эту еду), учителя били линейкой по рукам, подзатыльники, за словами совсем никто не следил. Я не говорю, что это все и всегда, но это не было чем-то удивительным или единичным. Это обычно. И взрослым было безразлично! Вот в чём ужас. Более того, они даже говорили, что это ты как то себя плохо вёл, не слушался и и.д. Ты виноват.

Людмила Новикова (Москва, 1970е):

У меня в школе такого не было, и руки не распускали. Но орали на нас все время. Это было в порядке вещей.

Dania Yakhina (Ташкент, 1965):

Это не первое воспоминание о пионерской эпохе детства. Но я не хотела вспоминать этот период. Я её вычеркнула из своей жизни. Но, Бог с ней, расскажу, тем более, что мой рассказ будет и как раскаяние перед милой девочкой, теперь уже взрослой и даже бабушкой. Расскажу и как меня принимали в пионеры, может так совпадёт, что другая девочка прочитает эти мои воспоминания и тоже раскаится, хотя вряд ли. Я уже была пионеркой, была весна. И Пасха 1965 года. Помню фамилию девочки - Богомолова, имени я её не помню, почему-то она выбрала меня, чтобы подарить мне на уроке ярко покрашенное яйцо. Я его взяла и положила внутрь школьной парты, куда дети прятали свои портфели. А когда вытаскивала портфель, яйцо выкатилось и с грохотом разбилось прямо в середине класса. Учительница увидела и с ужасом стала допытыватьс,я чьё это яйцо и кто вообще принёс его, если в классе кроме одного двоечника и хулигана, все пионеры? Она возмущалась очень зло, я была так напугана, что ничего не понимала, что она говорила и, конечно, не призналась, что это пасхальное яйцо моё. Учительница не успокаивалась и грозилась, чтобы "виновник" непременно признался. Милая девочка встала и сказала, что это она принесла запретное явство. Родителей её вызывали в школу, был скандал. Уж не знаю чем кончилась эта история для её родителей, но девочка после этого случая стала очень замкнутой и не разговорчивой. Прости меня! (Примечание: Пионер не мог быть верующим)
В 3-м классе пришла к нам новенькая девочка. Проучилась она у нас полтора года. Внезапно появилась, так же внезапно пропала. Была очень общительная, всё время напрашивалась ко всем в гости. Побывала она почти у всех. Постоянно крутилась около учительницы, которой это жутко нравилось, и она её выбрала старостой в классе. Наступила пора вступления в пионеры, учительница вызвала эту ею назначенную старосту и сказала нам, что эта староста будет определять, кто достоин быть пионером, а кто нет. И вот мы все поняли, почему она напрашивалась ко всем домой, она выкладывала обо всех всё, что она сумела прокрысить у каждого . Про себя я только помню, что я не достойна быть пионером, т.к. когда мы пришли ко мне домой, моя мама убиралась, а должна убираться я! Этой девочке было как и мне 9 лет. Откуда такое у ребёнка?! Это воспитание или наследственное? Так, в первый раз в жизни я испытала, что такое предательство. Для меня это были две истории, от которых моё детское сердце получило огромные страдания, и которые на долго врезались в память. Очень скоро мне повязали галстук, но восприняла я этот процесс не как праздник, да и вообще не помню, как это произошло. Но это был урок. В комсомол я вступила потому, что надо было сначала для института, поступив, я о "членстве" забыла, но пришлось вспомнить и вновь вступать во второй раз, потому, что надо было для поступления на работу.

Masha Gracheva (Ленинградская обл., 1980г.):

Кстати о лагерных порядках. Тайна личной переписки, уважение к детям и табу читать чужие письма?

Нет, о таком орки не слышали.

Когда меня впервые отправляли в лагерь, мне было 7 лет.

Родителям еще до отъезда детей объявили, что в конвертах письма от детей приниматься НЕ БУДУТ. Только открытки без конверта, которые вожатые смогут прочитать и затем уже может и отправят.

Самое любопытное - я не видела, чтобы кто-то из родителей этим возмутился (было предварительное собрание). Ну вот зачем меня учили, что чужие письма это запретная зона, как яма с кипятком на дороге, которую необходимо обойти и даже ни разу не заглянуть? Даже и не знаю.

Когда автобусы приехали в лагерь, всех тут же усадили за столики писать письма.

У кого были конверты - остались без писем домой. У кого были открытки, под одобрение вожатых сидели и скрипели ручками. У меня еще были щуплые, как мороженые цыплята надежды, что взрослые не будут читать наши открытки, а просто отправят. Но нет. Я в каком-то стеснении (за них? за себя?) подала тетеньке в пионерской кофте свою исписанную открытку текстом вниз. Тетенька немедленно перевернула и начала вполголоса читать. Ага, ага - одобрительно бормотала она, хорошее письмо, молодец! (я описала родителям свои впечатления от дороги - что видела из окна, и мимо чего проезжали). Чьи письма читали одобрительно - тем детям повезло. А чьи-то строки исправляли и жирно перечеркивали то, что по их мнению не соответствовало законам Мордора.

В дальнейшем - только правильные, чистенькие октябрятские открыточки без йоты жалоб доходили до домашних адресатов. Потом в следующие годы стали принимать письма в конвертах - но строго в НЕзаклеенных. Заклеенный впопыхах конверт был безнадежно испорчен и шел в мусорное ведро. А иногда он был последним, а купить негде. Заклеенное письмо не имело шанса провалиться в почтовый ящик в ближайшем поселке. Впрочем, как и письмо с любой степенью недовольства.

Ни одно мое письмо родителям с какими-то нелицеприятными подробностями от меня не дошло за все годы. Все конверты открывались и письма прочитывались, любая самая незначительная жалоба направлялась в мусор. Звонить было неоткуда. Телефона для детей не было, как и шанса сбежать.

Так сами орки учили нас не верить им никогда и нигде.

До сих пор вспоминая это - я не могу дать себе ответ - зачем и кому это было на самом деле нужно. Не лень им было прочитывать каждый исписанный неровным почерком детский листочек. Что там искали лагерные ищейки, и что могли найти, кроме плохих особенностей быта, о которых дети все равно расскажут по приезде домой. А главное - кто мог дать подобное указание, которое четко соблюдалось в течении многих лет.

Я уже не говорю о феномене аморализма, лжи и обмана пионерских вожачков.

"К борьбе за дело коммунистической партии Советского Союза будь готов! - Всегда."

Людмила Новикова (Москва, 1970е):

Я с таким не сталкивалась. Вероятно, на местах были разные свои идиотства в дополнение к общим. А система им не мешала, а часто и одобряла. Я, как и Вы, сталкиваясь с разными идиотствами в конкретном месте, тоже думала: "Ну вот зачем? Какой смысл?" А ответ, наверное, в том, что при общей системе маразма некому и незачем останавливать его на местах.

Мила Скворцова:

Очень хорошо помню повесть Крапивина на эту тему. «Мальчик со шпагой»

Д.:

Это ТЕБЕ нельзя читать чужие письма. ТВОИ письма будут читать и обсуждать всем коллективом, ради твоей же пользы, тварь ты неблагодарная!

Masha Gracheva (Ленингр. обл., 1980):

Благодаря вашему сарказму я действительно вспомнила, что письма обсуждали. Это как-то выпало из памяти. Вожатые читали на сборе отряда вслух, я помню кто-то из детей написал домой - у него было что-то нехорошо - говорили - что вот он такое пишет про наш лагерь, жалуется! Из-за него ребята, вы лишаетесь каких-то развлекательных мероприятий.

Анна Богатырева:

Один вопрос возникает; зачем же в последующие годы туда было ездить? Или хоть бы код придумали типа "травка зеленеет" = "есть хочу", "солнышко блестит" = "забери меня отсюда"...

Елена Юккина:

Потому, что для большинства родителей это было нормой. Многие из тех поколений до сих пор уверены, что так и надо. Что это правильно. "Много там эти дети понимают... Вырастешь - поймёшь... Ишь вошь какая..." Ребёнок, как подвид человека, не имел права ни на что...даже в системе координат близких людей. (Это не про всех! Боже упаси, были исключения в социуме, но на то они и исключения). Да и посмотрите сами: бабушки/дедушки - голод, война, фильтрация. Им не до детей и их чувств. Так и росли поколения за поколениями... Я для себя сделала вывод, что последнее время, для которого было важно уважение человека как личности, было детство, юность и молодость моей прабабушки. Она последняя выросла в здоровой (психологически) среде. Бабушка успела отучиться в школе при здоровых учителях. Дальше один сплошной мрак. (С моей колокольни). Прабабушка у меня 1901 года рождения.

Андрей Беляев:

Для большинства семей это было выгодно чисто экономически, так как питание субсидировалось, и была возможность куда-то пристроить детей. Ведь обычные отпуска у рабочих и служащих были очень коротки - где-то 12 дней (имею в виду, на излёте сталинщины)

Masha Gracheva:

Абсолютно верно, для взрослых это было нормой, никто не спрашивал и не слушал ничего. Травмы поколений по Петрановской. В моей семье бабушка 1909 года рождения уже не успела ни поучиться спокойно, ни пожить. В школу поступила в 1917 году.

Eсть взрослые, которые не интересуются мнением ребенка. Сопротивление не давало плодов в моем случае.

Елена Юккина:

Я бы даже сказала, что сопротивление ребёнка, как правило, вызывало маниакальное желание его сломать и заставить подчиняться. Может это подсознательный страх, чтобы сохранить жизнь, потому что в их время инакость, даже самая безобидная, могла закончиться печально, а может просто сломанные люди ковали других сломанных людей.

Анна Богатырева:

Вот и моя бабушка всегда говорила, что надо быть, как все, и это очень хорошо - быть, как все. Что после школы надо в техникум, в институт-то успеется - начнешь работать, а там и заочно поступишь. В институте-то чему научат? (Кстати, это оказалось правдой, в пединституте нас учили чему угодно, но только не как учить детей).

Д. (зима-лето 1985):

Меня в детстве посылали в детский санаторий, оздоравливаться, так там главным источником ада были медсестры, которые дежурили постоянно - каждая по полсуток. Приходящая воспитательница была адекватная и вполне ничего (на общем фоне) и одна нянечка тоже. Врач, смотрящая за отделением, была ангел, но приходила только на обход, полчаса в день. Остальные, самые близкие к детям, были садистками. Так вот к чему я это говорю - письма мне и письма от меня отправляла воспитательница, и еще я в грязное белье на стирку клал записки. У нас была разработана система, но в самые тяжелые дни я по этой тайной системе писал, что все хорошо и замечательно. Во-первых, чтобы мне не попало, что я так плохо себя вел, что заставил (вынудил!) медсестер запереть меня в кладовку или поставить на полночи в вестибюле, или там еще что. Во-вторых, потому что откуда-то я понимал, что ни мама, ни бабушка - не авторитет и ничего не сделают, пока я не отбуду срок до конца. В-третьих, в санатории в воздухе висело ощущение, что "никуда не денетесь". В группе были дети с диабетом и с др. состояниями, при которых в СССР в 80-е гг. родители не могли обеспечить постоянный уход своими домашними силами, так что в этот санаторий стояла постоянная очередь семей с такими детьми.

Алиса Чижик:

В "зимнем" лагере воспитатель прочла мое письмо, в котором я писала, что далеко ходить в столовую, пошутила "за 3 км"... у воспитательницы юмора не было, и она при всех смеялась надо мной, разве дорога в столовую - это 3 км?

Masha Gracheva (Детская больница, центр Ленинграда, 1983):

Дезинтерийное отделение, в котором я проболела полтора месяца. Груднички там лежали в одной палате с большими детьми. К ним все же подходили медсестры – потому, что они орали, их еще не научили терпению, и им даже иногда меняли белье. К большим детям не подходил никто - иногда за целый день приходили только разносчики еды. Просить их позвать медперсонал было бесполезно, они никого не звали. Я помню, как мне ночью стало совсем сильно плохо, и девочка с соседней кровати пошла на пост позвать сестру. Сестра оказалась на месте, но придти отказалась. До утра так никто и не пришел. По стенам ходили полчища тараканов. Дети, лежащие в грязных постелях, стирали себе простыни сами ночью под краном. Тут же и сушили на батареях, благо они были сильно горячие.

Белье медперсонал не менял, хотя все прекрасно видели сохнущее на батареях. Но все равно оказалось - что были дети, которым было еще хуже, чем нам. От нас передавали письма родителям и поэтому все же что-то убирали, когда-то мыли пол. Как-то в особенную скуку, когда на посту никого не было, девочка из моей палаты решила пробежаться до соседнего бокса (выходить в коридор было строго запрещено) - в том боксе лежали детдомовские с той же дизентерией. Они иногда выглядывали в окно своего бокса - одинаково стриженые под ежик - и девочки, и мальчики. Она быстро пришла обратно испуганная - "у них там вся палата в рвоте, к ним никто не заходит убрать, я больше не пойду." Советские медицинские работники были грязными ржавыми болтами системы - застрявшими в своей родной хамской равнодушной трясине, как пьяный тракторист, съехавший в болото.

Я помню, с каким фатальным равнодушием брали кровь из вены. Детям с дизентерией надо было это делать каждый день. Нам яростно протыкали вены толстой, неровной иглой, ничуть не заботясь о том, что ребенку больно и страшно. Обе руки в местах уколов были у меня чернильно-черными долгое время и болели. Я держала руки прямо по швам, как солдат, ибо согнуть их было больно. Так и ела руками-палками из железной миски, в которых приносили еду.

Как говорила одна бабушка с маразмом у нас во дворе - "Ленин терпел и нам велел".

Воспитатели детсадов - чаще всего были злые дубовые тетки. В нашем саду детей, которые не засыпали в тихий час, они лупили линейкой по рукам. В основном, почему-то (как и потом в школе ) страдали мальчики. Также, как и в лагерях, не спящих детей выгоняли босиком стоять в темный холодный коридор. Следующим пунктом наказания по статусу провинности была кладовка без света.

На прогулке детей, которые слишком быстро играли и бегали - сажали на скамейку и заставляли всю прогулку сидеть и не двигаться. Впрочем, как и у взрослых затем - лишний шаг грозил выговором, нареканием, а то и отсидкой.

И наряду с этим - Ленин, вожди, пионерия, частица красного знамени, восторженные стихи на утреннике 7-го ноября, и ведь гордость до потери пульса за одноцветную, страшную, клацающую звериными зубами на каждого ослушавшегося страну.

"Как повяжешь галстук, береги его. Он ведь с нашим знаменем цвета одного".

"И тогда вода нам как земля. И тогда нам экипаж семья".

Alex A. Pjams (Москва, детский сад, 1969):

Тарелка жёлтой горячей квашеной капусты. Не ем, тошнит от неё. Запирают меня и троих таких же отказников в посудомойской конуре. "Пока не съедите - не выйдете". Предлагаю высыпать капусту в ведро. Высыпали, выпустили, я - авторитет!

Алиса Чижик:

А нас заставляли насильно (тоже гулять не отпускали) пить молоко кипяченое, остывшее с пенками... До сих пор ненавижу.

Alex A. Pjams:

А еще непонятный напиток "чай с молоком".
Блевотный.
И сопливая манная каша. Воспиталка называла её "каша кругОм" и заставляла есть по кругу от края тарелки.

Андрей Марчинко:

Было в школе с молоком, заставляли, через нос выходило. 😊

Алиса Чижик:

А в школе был напиток с невинным названием "кисель" .. Клейстер для обоев выглядел аппетитнее...

Alex A. Pjams:

Ага, кисель был. Но в школе ладно, дома можно было нормального компота попить. Хуже, если такую дрянь давали в пионерлагере....

Людмила Новикова:

Для меня худшее наказание - манная каша с изюмом. Тоже с детского сада осталось. Главное ведь не еда, а то, что впихивали насильно.

Мария Савельева:

Понятно, что такое могли пережить в детстве и не только в совдепии, но в ней это было поставлено на поток...

Андрей Марчинко:

Писал левой рукой - переучивали, чтобы правой писал.

Алиса Чижик:

Это верно, у меня и мама, и брат переученные. Зачем надо было? Загадка.

Alex A. Pjams:

У советских винтовок затворы под правую руку. 😊

Школа.

Тетяна Малахова (Горловка, 1972):

1972 год. Я – ученица младших классов. С радостью бегу из туалета и плюхаюсь за парту, ибо только что чуть не напрудила в белые колготки и не упала от жары на полуторачасовой торжественной линейке, где выступали ветераны в красных галстуках, гости из райкома, две доярки в униформе с бидонами молока для нашей столовки и чернющий шахтер, который только что вылез из шахты и - сразу к нам. Креатив пионервожатой пер изо всех дыр! Мы прослушали доклад о своем счастливом детстве, загнивающем капитализме и сдали по 10 коп. на муку для африканских детей.

В классе стоял штын от зеленой краски, которой были покрашены до самого потолка высокие стены, с одной из которых нам улыбался дедушка Ленин. Учительница заводит аккуратную, как будто с обложки учебника, новенькую, и просит поддержать Леночку, потому что она только вчера приехала с семьей из Тегерана, где ее папа работал инженером. Потом учительница развернула карту мира и показала, где находится Иран, и как он нуждается в помощи советских людей: «Похлопаем папе Леночки, который помогает бедным странам!» Похлопали... Почему этого инженера занесло в маргинальный район Горловки, я не знаю. Но запомнила, что урок был сорван. Лена раскрыла портфель и достала из него фломастеры.

1972 год… Горловка… Шахтерский поселок… Фломастеры… Потом переводки, жвачки и т.д. Мы окружили ее парту и хватали фломастеры и леденцы как когда-то, наверное, индейцы хватали бусы и зеркала. Счастливые потомки героев революции и штурма Рейхстага, дети стахановцев и передовиков валялись на пыльном полу, отнимая друг у друга жвачки, а будущие строительницы коммунизма драли одна другой волосы, чтобы первой выбрать красивую переводку. Учительница для вида успокаивала класс, а сама хватала то ластик, то чинку, то жвачку и нежно говорила новой ученице: «Леночка, я возьму это своей Ирочке, ладно? Господи, если бы я знала, что у нас такой хороший класс, я бы ее оформила в эту школу». А со стены смотрел дедушка Ленин и, наверное, офигевал, потому что никогда не видел фломастеры и писал свои "Шаг вперед, два шага назад" каким-то дерьмом.

Борьба за жвачку вышла на новый уровень - появилась первая кровь. Вызвали медсестру, пришел директор, потом подтянулись другие учителя. Пацан с разбитой губой откровенно всех бесил своим ноем и был единодушно вытолкан из класса, а нас всех «ушли» в столовку. Пить молоко, которые принесли доярки. А педагоги активно изучали содержимое Леночкиного портфеля, чтобы будущие речи о нашем самом счастливом детстве были еще краше.

1986 год. Я – молодая учительница. Еле выстояла со своими пятиклашками линейку. Опять про пятилетки и загнивающий капитализм, моральный кодекс строителя коммунизма и т.д. Во время линейки ко мне подходит главный идеолог школы и шепчет на ухо: «Когда этот цирк закончится, я к вам зайду». И вот я дрожащей рукой что-то пишу на доске… Входит без стука идейная тетка, садится за мой стол и открывает журнал. С конца. Там где адреса и место работы родителей. Она по-деловому смотрит страницу и недовольно стучит ногой по полу: «Да… негусто у тебя. Мне нужно ремонт закончить. Не могу пеноплен достать…» Стоит ли говорить, что на перемене в учительской все были поглощены последними страницами в классных журналах? Не скучайте по советской школе.

Екатерина Чистякова (Самара, 1975-1983):

А я вспоминаю физкультуру, особенно лыжи. Хорошо если это два последних урока. А когда два первых... Тащишь в школу лыжи, палки, ботинки для лыж, вторую обувь (иначе не пустят в школу дежурные), портфель. После бессмысленной езды вокруг школы (2 по 45 мин), падений в снег, идем на урок. Лыжи - в раздевалку, мокрое пальто (курток для лыж тогда не было) туда же. И в мокрых штанах - на 3 или 4 урока. Что творилось в раздевалках, страшно вспомнить, главное, забежать туда вперед других, чтобы в куче из лыж, верхней одежды и обуви опознать и вытащить своё. И всё это добро тащишь обратно. 1975-1983 вспоминаю с нелюбовью (мягко говоря).

Алиса Чижик:

Да, с раздевалками был просто капец... и переодевание (не говоря о душе) вообще было забыто. В чем возился в снегу или спортзале - так весь день и таскался, мокрый, грязный, пыльный.

Екатерина Кулябко (Москва, 1985-1989):

Портфель, лыжи, палки, лыжные ботинки, сменку, ноты для музыкалки и сумку для бассейна. И все это к 8-ми часам, потому что перед первым уроком - политинформация.

Ася Кулагина (Новосибирск, вторая пол.1970х):

У нас в школе лыжи на урок выдавали, и первыми хорошо было заниматься. После приходилось обувать ботинки уже после кого-то. Сырые. Ходили в лесок в 20 минутах ходьбы от школы. Обратно шли мокрые и замерзшие. Урок после физ-ры отогревались. Лыжи со школы просто ненавижу.

Елена Юккина (Карелия, середина 1980х):

У нас физкультура на лыжах была или последними уроками или после уроков, не помню точно. Мы шли в лес за посёлком. там была лыжня. Учительница уезжала с мальчишками вперёд, а мы плелись по лыжне кто как мог. Часто нас "собирал" по лесу физрук старшеклассников. У них физкультура была после четырёх. С полтретьего начинало темнеть, ещё и лес. Страшно, холодно, обидно.

Людмила Новикова (Москва, вторая пол.1970х):

Физкультуру я тоже не любила, наверное, потому, что там все из-под палки, обязаловка. Делай как все. И нормативы, и те виды спорта, которые полагаются по программе. Если ты с насморком, тебя (без справки от врача, т.е. без температуры) никто от физ-ры не освободит. Сколько раз было так, что шли с небольшим насморком, а после этого окончательно заболевали. И лыжи я в школе не любила, а сами мы, детьми, во внешкольное время с удовольствием катались на лыжах. А осенью и весной физ-ра была в зале. У нас почти всегда была зарядка и еще в баскетбол нас учили играть. Тоска. Однажды физрук во время урока зачем-то открыл подсобку. И мы увидели там скакалки, маленькие мячики, бадминтон и столько всего интересного! Так захотелось во все это поиграть, попробовать. Но нет, он ее закрыл, и мы опять продолжали скучные упражнения и нормативы.  Я понимаю, что у физруков была программа, но хотя бы на пол урока могли бы дать нам их поиграть. Ведь это та же физкультура. И сейчас не люблю баскетбольные мячи. Кстати, сейчас подумала, почему нас каждый год учили именно баскетболу? Кому он нужен вообще? Почему не выбрать хотя бы волейбол, который пригодится на пляже и хоть где-то?

наталия белякова (Москва, 1975):

Мы гоняли на лыжах вокруг Новодевичьего пруда, и там же на санках с горок...полюбила лыжи, несмотря на... А еще у нас были поезда здоровья с Белорусского вокзала. В выходные всей семьей...Здорово.

Dmitrii Kouznetsov (Год примерно 1970. Школа 91, Москва. Урок зоологии.) (Примечание: Дмитрий вспоминает уроки в своей школе, но они были типичны для очень многих школ в СССР):

Учительница (заунывно): ... Таким образом, в процессе эволюции выяснилось, чтo наиболее разумные особи лучше приспособлены. Они дали начало человеческому виду. Современные Палеонтологические исследования подтвердили эту концепцию, и поэтому книга Энгельса "Роль труда в превращении обезьяны в человека" и сейчас сохраняет свое значение. Вам понятно, что только труд мог привести к появлению нового вида - человек разумный?

Ученик: Нет, не понятно. Сколько у обезьяны хромосом?

Учительница: У обезьяны 48 хромосом, и если бы ты внимательно слушал на прошлом уроке, ты бы это знал.

Ученик: А сколько у человека хромосом?

Учительница: У человека 46 хромосом. Если бы ты был готов к уроку, ты бы не спрашивал.

Ученик: Так какова же роль труда в том, что у вида стало на две хромосомы меньше?

Учительница: Энгельс писал, что только постепенное закрепление приобретенных в процессе эволюции признаков могло привести к появлению нового вида.

Ученик: Ну как же две хромосомы могли исчезнуть постепенно?

Учительница: Неужели не ясно, что речь идет о том, что человек и обезьяна имели общего предка?

Ученик: А сколько у этого предка было хромосом?

Учительница: Ты своими глупыми вопросами только всех с толку сбиваешь. Ну какое это имеет значение?

Ученик: А вот какое. Если у этого предка было 46 хромосом, то можно ли называть его обезьяной? (оживление в классе).

Учительница: Ты хочешь все вывернуть наизнанку. Ну хорошо, у него было 48 хромосом. Ты доволен?

Ученик. А если у него было 48 хромосом, то это сколько же надо трудиться, чтобы 2 хромосомы потерять? (хохот в классе)

Учительница: Во времена Энгельса еще не знали хромосом.

Ученик: А разве вас учили во времена Энгельса?

Учительница (краснеет): Да как ты смеешь!... Ты вон сам к уроку не готов! У тебя у самого 48 хромосом... (оживление в классе)... Тебе еще самому надо учиться!

Голос: Чтобы 2 хромосомы потерять.

Ученик: А вдруг у меня их все-таки 46, а от зазубривания еще две потеряются?

Учительница: Вон из класса!

Голос: Вот так и генетиков выгоняли.

Ученик: А что я такого сказал?

Другой голос: И правильно выгоняли, чтобы не мешали.

Учительница: Тебе лишь бы урок сорвать! Вон!

Ученик: А что, спросить нельзя?

Учительница: Самому думать надо! (по классу пролетает бумажный самолетик). Тебя что, за шиворот вывести?...(Выталкивает Ученика за дверь). Тихо!.. (переводит дух). Так вот, мы остановились на том, что Энгельс развил теорию Дарвина. Кондратюк, ты понял, как произошел человек?

Кондратюк (встает. Запинаясь): Человек произошел от обезьяны... В том смысле, что у них был общий предок... в результате труда... Это доказано Дарвиным и Энгельсом... И подтверждено современными палеонтологическими исследованиями...

Учительница (добреет): Правильно. Молодец, садись.

Людмила Новикова:

Правдоподобная ситуация. Ученик редкий.

Dmitrii Kouznetsov:

Типовые учебники с одними и теми же ошибками использовались во всех школах СССР. Поэтому такое могло произойти в любой школе. Достаточно чуть подумать, чтобы понять, что учебник и учитель врут.

George Tokarev (Город Джамбул, Казахстан.Центральная спецшкола в областном центре! 1968 год):

Урок географии. Учительница Кобра (носила круглые очки без оправы). Говорит: "В Солнечной системе девять планет. Было. Но после того, как Советский Союз запустил в космос спутник, их стало десять". Занавес!

Masha Gracheva (Ленинград, 1980-1983):

Я не знаю, существовало ли где-то в школах бесплатное питание. Я помню, что нас кормили бесплатно в первом и, возможно, втором классе, не дольше. Потом наше кормление обходилось родителям один рубль в неделю. Деньги мы сдавали по понедельникам с утра. То есть один завтрак стоил 20 копеек. Немало, я скажу. Для сравнения - толстая сытная пышка с сахарной пудрой в пышечной стоила 5 копеек. Чай к ней - кажется 2 копейки. Жареный пирожок с мясом в пирожковой - 10 копеек. Хлеб - 1 копейку. В школьном завтраке обычно присутствовали холодные серые макароны, котлета "из ничего" и чай. Преимущество было в том, что подобные завтраки не продавались, а выдавались только по списку тем, кто оплатил все в понедельник. Ну и без очереди - все уже с утра холодело на столах.

Но воротнички... воротнички должны были быть накрахмалены, несомненно.

Виктор Иокиранта (Пермская обл., 1970е):

Голода я не застал, помню с 1958 года. Это при Сталине, Ленине был голод. Дефицит- это не голод. Все жили почти одинаково нище, поэтому было ощущение социальной справедливости. Кто жил лучше, не особо пускал в свою жизнь остальных. В нашем дворе жили по-разному. Пока родители на работе, дети ходили друг к другу в гости и видели продукты, которых на было на прилавках. В этих семьях были и холодильники. Мы же зимой выставляли хозяйственные сетки за форточку и могли хранить кости, мясо, сало. Летом продукты хранить было негде. Суп быстро скисал, сливочное масло хранили в кастрюльке с солёной водой. Так оно не таяло. Воры срезАли сетки, но у нас был второй этаж, повезло. Синицы клевали и снегири.

Лидия Синицына (Петрозаводск):

А вот мы, дети из многодетной семьи из Петрозаводска, вообще не заморачивались насчёт завтраков в школе. Мама нам каждому давала 10-15 коп утром, а мы ни в какой буфет никогда не ходили. Но в воскресенье шли пешком через весь город в театр. Музыкально-драматический или в Национальный Финский. Знали все спектакли и всех актёров на всю жизнь.Там нас и буфет ждал с пирожными. Вот так - один раз в неделю, но праздник. А вообще, конечно, бедная семья была. Мама была учителем, папа рабочий-грузчик (без отпусков и выходных).

Елена Юккина (Карелия, нач.1980х):

В Петрозаводске в муздрамтеатре было полосатое желе, а в кафе (напротив 😀, с неприличным названием) мороженое. Мне из провинции это казалось бОльшим волшебством, чем предлагаемое муздрамтеатром искусство.

Любава Булгакова (Москва, вторая пол.1970х):

В школе на продленке давали какао и хлеб. Просто приносили хлеб на подносах нарезанный. И он казался очень вкусным. А еда в школьной столовой была несъедобная, похожая на помои и по вкусу и по запаху. Но ели все-равно. После школы тоже стреляли или находили около автоматов с газировкой монетки и покупали булочку за 5 копеек. Если постараться, то можно было набрать на фруктовое мороженое 7 копеек. Это я очень хорошо помню. Семья была бедная, родители научные работники мнс тогда были. Но не пьющие, не курящие.

Алиса Чижик (Свердловск, 1970е):

Семья была не бедная (по тогдашним меркам, конечно), но меню - то же! Еще пирожки с повидлом за 5 коп. жареные! (в ближайшей булочной) СУПЕР!😊 В буфет не ходила после того, как купила кисель - бесцветный, безвкусный (розоватый клейстер), простите, с пучком волос - вычесанных или выдранных... Было не принято разбираться, жаловаться, даже родителям сказала только после окончания школы. А школа была "престижная" - английская, единственная на весь микрорайон. Да, вспомнила: сосиски в школьном буфете (столовой не было) были всегда сырые. Их просто бросали в кипяток и доставали, когда они становились горячими. Изнутри - холодные и сырые. На гарнир в основном тушеная квашеная капуста с нереально отвратительным запахом. Поэтому перебивалась булочками, иногда компот покупала. Там, если повезет, попадались абрикосы с косточкой, которую можно было разбить и достать орешек. Компот был вкусный.

Нина Борисовна Амбарцумова:

А военную игру «Зарница» помните? (Примечание: военно-патриотическая игра «Зарница» проводилась в школах, чтобы подготовить школьников на случай войны).

Людмила Новикова:

О да! Терпеть ее не могла. Наверное, потому, что я совсем не военный человек. Хотя некоторым нравилось. Может и неплохо, если бы участвовали только те, кто хочет. Но заставляли-то всех.

Нина Борисовна Амбарцумова:

А мне нравилось - уроков не было, вся школа бегала наперегонки на лыжах по каким-то специальным маршрутам. Мартовский лес очень красив - синее небо, солнышко. В суть я не вникала. Потом кормили гречкой из солдатской кухни, приехавшей на бронетранспортере. Поили как-бы чаем. Давали посидеть на бронетранспортере, а один раз - пострелять из автомата холостыми. Стрелять мне не понравилось. Мальчишки из солдат - срочников тоже были веселые, радовались человеческой передышке, шутили, смеялись вместе со школьниками.

Людмила Новикова:

Да, это у всех по-разному проходило. А мы медсестрами были и таскали "раненых" ребят. Они, конечно, нам помогали. Но все равно... Почти летом, на школьном стадионе. Никаких солдат-срочников и бронетранспортеров, только наш военрук. Мне казалось скучным идиотством.

Нина Борисовна Амбарцумова:

У нас тоже были занятия для медсестёр. Но мне кажется, они были полезны.

Anya Prigozhina-Kirby (Московская обл. Люберцы, 1974-1981):

Вопреки пункту Конституции о бесплатности любых видов образования, и музыкальные, и художественные школы были платные. За меня и брата родители платили 40 рублей в месяц за музыкальную школу. Это была треть средней зарплаты. Большинство семей моих подруг не могли себе этого позволить.

Анастасия Куликова:

Я тоже училась в музыкалке, 18 руб-мес. Тоже считаю, что весьма недурно.

Нравы молодежи.

Людмила Новикова (Москва, 1970е):

Наверное, многое зависело от места и школы. Моя школа была на окраине Москвы, пол класса стояло на учете в милиции. Т.ч. нравы молодежи были отнюдь не коммунистическими. Но изнасилований не было, и вечерами мы ходили по району совсем спокойно: все главные хулиганы были свои, а своих девчонок они не трогали. Скорее наоборот, могли помочь при случае.

Darkhan Babayev (Алма-Ата, 1980-е):

Москва... Все у вас было пристойненько... А у нас было довольно жестко. Хотя и школа была центровская. Районы (так территории подростковых группировок называли), массовые драки, поборы с младших, гоп-стоп, поножовщины и убийства, самопальный огнестрел, ходила наркота... Я на районе не состоял, но без ножа по улице не ходил. Приходилось и пользоваться. Случались и изнасилования, но в пострадавших обычно были девочки с плохой репутацией (так называемые, "общие"), и чаще всего они не заявляли. Все это районовское движение почти сошло на нет в 1990-х, когда все стало серьезнее и самых буйных повыбили. А вот изнасилований как раз тогда стало больше. В основном это были нападения пьянной сельской молодежи, которую голод погнал в город. Они были в самом низу пищевой цепи и платили ненавистью всем, до кого могли дотянуться. Есть неплохой фильм, как раз об этом, в начале 50-х в Алматы, называется "Балкон". Он весьма атмосферный.

Masha Gracheva (Ленинград, нач.1980х):

У нас было феноменально просто. В моем классе (в других, конечно, тоже) были жуткие гопники, регулярно имеющие приводы за воровство, домогательства, пьянство. Это самое начало 1980-х! А не разбитные 90-ые. Ужасные твари, но отчислить их не могли почему-то, и на улицу было страшно выйти. А был случай, когда нормальная девочка залетела и собралась рожать - вот это было преступлением! Ее склоняли на сборах всех классов, и тут же отчислили! Она была на языке у всех дряней учителей, ее именем пугали девочек! И отчислили, как я уже написала. Вот это было преступлением! ( Там было не насилие, по любви)

Dania Yakhina (Ташкент, 1960е-нач.1970х):

Очень сильно были распространены быдлячие нравы у ташкентской молодёжи, лексика которых была тюремно-зековская. Вспоминаю своих одноклассников. Нормальные ребята, добрые, отзывчивые. Где это быдло воспитывалось и вообще откуда взялись в таком масштабе вне школы, не понятно.

Людмила Новикова:

Может быть разные школы были? Ведь даже школа в центре города и на окраине различаются.

Dania Yakhina:

Скорее всего. У меня этот вопрос ведь появился не сегодня. Я всегда удивлялась, откуда они все повылезли, да ещё такая огромная масса. Ребята говорили, что это быдло всё из Чиланзара (массив), а он один из самых крупных в Ташкенте, к ним прибавлялись пацаньё из других районов, которые очень хотели быть похожими на них.

Людмила Новикова:

И они ведь еще очень заметны, в отличие от обычных ребят.

Dania Yakhina:

А хамство, бескультурие, необразованность всегда занимаются самовыпячиванием, поэтому и заметны. Кто бы обратил внимание на грязного, нечёсанного с косноязычием человека, если бы не их быдлячья навязчивость?

Чук Гек (конец 1970х-нач.1980х):

Все было, и обирали школьников младших классов, отбирали то, что дали на пирожки. Самолично страдал и не раз. Дрались улица на улицу, по своему району ходишь спокойно, в чужой старайся не попадать. Изнасилований не было, не дошло. Несколько раз нарывался на развод, когда подходит шкет и просит десять копеек, посылаешь его, и тут подваливает группа человек пять-семь и вот тебе предъява за обиду маленького. Тут спасают ноги. Не идеализируйте то время. Были друзья и были враги.

German Pyatov (Ташкент, 1970е):

Гопники - сейчас их так называют - были по всей стране. Не сто процентов, но процентов 80. Особенно если речь идет о рабочих районах. Чиланзар в Ташкенте - это еще благополучный район был - относительно. А вот Куйлюк, массив Панельный - вот где клоака.

Sebastian Pereira:

Гопоты было мама - не горюй, все эти розовые сопли про высоконравственную "молодЕжь" - свинячий бред.

Darkhan Babayev:

Но во врагах были парни с длинными волосами и те, кто слушал рок.

Masha Gracheva (Ленинград, нач.1980х):

Вот и я говорю. У нас такая гопота вокруг жила. Особенно почему-то так сложилось - на конкретных двух улочках рядом. Я после окончания школы много лет по привычке избегала этих улиц, планировала другие пути, как-то даже не задумываясь... А в детстве, если посылали в магазин, и несла кошелек в сумке - так вообще огромный круг делала по другим улицам.

Вячеслав Капорин (Мытищи, 1976-сер.1980х):

Многие сейчас восторгаются безопасностью жизни в СССР. Хотел поделиться своими ощущениями по этому поводу. Жил я, да и сейчас живу, в Мытищах, в бывшем уже военном городке. Несмотря на то, что место это было некоторым образом "элитное", и у нас, сыновей офицеров, хватало неприятностей...

В те времена в обычае были массовые драки "район на район". Собирались на "стрелки" до 100 человек. Драки были жестокие - в ход шли колы, велосипедные цепи, свинчатка, кастеты.

Милиция драки практически не пресекала. По простой причине - в милиции служила та же гопота. Из нашей школы, к примеру, практически всё хулиганье по окончании пошли в милицию. Конечно, те, кого посадить прежде не успели... Если милиция приезжала на драки, то по окончании ее, забирали тех, кто оставался лежать...

Один раз наша школьная компания попала под раздачу гопников из соседнего района. На нас напала толпа раза в три больше, чем было нас...

Помимо этих драк в нашем городке были и свои, местные гопники. Которые отбирали деньги, снимали часы, кожаные ремни. Естественно, все это тоже сопровождалось мордобоем. На такие засады я тоже попадал. Один раз моего друга шпана оставила в заложниках, а меня отправили за выкупом...

Почти в каждом классе в школе были один-два отморозка, которые терроризировали всех прочих. Отпор им давать было затруднительно - эти отморозки, как правило, имели более старших и матёрых коллег, которые при случае расправлялись с обидчиками хулиганов.

Для меня все эти обстоятельства были особо тягостными по причине проблем со зрением - любая серьезная драка могла для меня кончится отслойкой сетчатки и слепотой. Бог миловал.

Alex Kovalevsky (районный город в Калужской обл., 1960е-1970е):

У нас было практически тоже самое. Два района ходили друг на друга. И не дай Бог тебе оказаться одному даже днем в другом районе... Годы 60-е- 70-е... Эпоха Развитого Социализма. У нас в городке, например, один человек купил жигуля 2101, и его периодически за это били...О криминале СМИ молчали как рыба об лед, создавая иллюзию спокойствия в обществе.

Alekc Ryzz (промышленный город на Донбасе и окрестности, 1970е):

Про молодёжные банды 1960-1970-х гг. 1974 г. Мимо нашей улицы, внизу - вдоль балки, идёт толпа подростков от 14 и значительно старше. Как раз из пионеров только вышли и стали комсомольцами - самое время бить морды чужим. Всё с дубьём, с цепями и остальным - невидимым издалека. Насчитали 63 человека - это один посёлок шёл на стрелку с другим посёлком. Те их ждали на высокой железно-дорожной насыпи, которая опоясывала весь посёлок по кругу. Увидев эту процессию, наш сосед-мент, работавший в вытрезвителе (а дома - главный пьяница на улице) - сел на мотоцикл и прямиком в магазин - звонить в милицию. Дозвонился. Но до того, как приехало несколько бобиков с подмогой, мы наблюдали самое настоящее наступление - штурм насыпи, с криками "ура!”, ”козлы!” и прочими нехорошими словами. Взрывами взрывпакетов и киданием палок и камней друг в друга и, собственно, сумасшедшей дракой на насыпи. Милиция приехала оперативно - разгоняли, хватали и волокли. Но - большинство, естественно, убежало - и опять по нашим же улицам...

Наш посёлок, в этом междусобойчике участия не принимал: в те годы такого нужного для подобных действий возраста пацанов у нас было мало, в основном были девчонки. Через 4 года подросли. И началось... И со смертельными исходами... Так вот вопросик: это считать уличным хулиганством? Или выбраковкой\изысканием самых оторвышей для будущих настоящих бандитизЬмов?!

Все 1970-е годы у нас такое по всему городу продолжалось. Ведь город и заводы строили не только комсомольцы, а, в основном, зэки. Большой промышленный город на Донбассе. В самом начале 1970-х даже был введён комендантский час. По юности своей не скажу - по всему городу, или только на рабочих окраинах. Менты реально ездили после 22:00 по посёлкам. Мы старались "не дрочить судьбу" - к этому времени уже все были дома. Правда, доминошников наших - мужиков до глупой ночи резавшихся в домино - не трогали.

Виктор Иокиранта (Кунгур, Пермская обл., 1977-1979):

Наш 70-тысячный город Кунгур Пермской области вообще пустел вечером и до утра в течение 1977-79 годов. В городе работала банда Кротова, моего одноклассника. Банда совершила 170-190 злодеяний с несколькими погибшими, в основном разбойные нападения. Были изнасилования и убийства. Но это ещё не всё.  Можно желающим посмотреть фильм «Следствие вели» Леонида Каневского про моего соседа по парте Кротова. «Заговорщики» фильм называется. А ещё наш мирный городок отличился маньяком, о нём тоже «Следствие вели» фильм есть.

Сергей Титов (г. Минск, БССР, школа 1978 -1985, армия 1990-1992):

Вспоминаю своё совковое детство. Саму атмосферу школы, улицы, двора. Сплошная агрессия. Песни под гитару в основном зэковские, в авторитете те, кто сидел, с третьего класса друг другу рассказывали как в «хату» входить правильно надо. В школе есть свой класс и чужой класс, своя школа, чужая школа, все враждуют. После кинолекториев в кинотеатре, куда несколько школ загоняли - побоище в обязательном порядке. На улице та же хрень, попадёшь вечером в чужой район - о...т, если один будешь. Городские враждуют с деревенскими. Музыка пришла западная - та же хрень, волнисты, металисты - мордобой. Афганистан начался - пошли рассказы про злых душманов с вопросами друг к другу, мол выдашь тайну военную, если в плен попадёшь? Как будто растили нас или для тюрьмы, или для войны. В армии всё ещё веселее, не дедовщина, так землячество, тебя на год делают жертвой, а год ты должен жертвами делать других (при дедовщине такое). Отцы офицеры на всё глаза закрывают, им система эта выгодна.

Олег Катаев (Мурманск, Вологда, ГСВГ, 1982-1984):

Все верно пишет, готов подписаться под каждым словом.

Александр Черников (Алма-Ата КазССР, 1988-1992):

Так же.

Антон Козырев (Ленинград):

Моя школа была на Фонтанке. Мы спокойно ходили до ул. Правды, а вот на Марата уже можно было огрести. Ну а если на Лиговский занесло, сам бог велел люлей получить и без мелочи остаться...

Jaugen Keppul:

Даже в одном и том же городе бывало по-разному. Где-то постоянные драки "квартал на квартал", и по чужому двору и даже по соседней улице один не пройдешь, а где-то относительно спокойно. Улица Харьковская, где тогда жил Сергей, от меня была далеко, я там редко бывал, и знакомых оттуда не было. Но и в других местах бывали подобные ситуации, так что я не удивляюсь. Мне вообще-то везло, в детстве били редко (как я уже потом понял).

Балу Балу (РФ, 1960е):

нас в 1960 е годы был случай, когда со двора исчез пацан. Менты бегали как не знаю кто. Со всеми детьми поговорили. А потом его нашли в люке с вырезанными органами. Нас потом деды на прогулку лично водили.

Eva Kasanski:

Маньяков тоже было много.

Вячеслав Капорин:

Вот с этим были одни лишь слухи - официально их, конечно, не было. Но, помниться, "газовщиком" Оганесяном меня мама стращала...

Eva Kasanski:

Да про всех знали из слухов.

Feel Vassylenko:

Чекатило и Ткач одни чего только стоят!!!

Сергей Прохоров (нач.1960х):

И у нас в городе был. Девчонок убивал, а потом трупы насиловал. Из "золотой молодёжи" парень был. На суде давал показания на английском. Прокатило. Сочли сумасшедшим. Но больше никто его не видел.  У нас город маленький. Поэтому куча народа, которые его знали. Куча народу, которые ходили на суд. А уж рассказывали о нем на классных часах (типа - будьте осторожней, ребята) - так вообще всем школьникам.

Виктор Иокиранта

(Нальчик, 1970е): Да страна ещё не узнала о массовом убийстве почище Кущёвки. В 1970-е годы в Нальчике из боевого оружия в ресторане были бандой расстреляны 14 посетителей с целью ограбления. Сняли кольца, обшарили карманы...

Анна Борисенко (Киев, 1970е):

Наркомания была, у моего папы трое близких друзей умерли, не дожив до тридцати, т.к. были наркоманами. И папа пробовал, но ему стало плохо. Сейчас ему 73 года.

Николай Филиппов:

Была и преступность, и наркомания, все это замалчивалось, даже Новочеркасскую трагедию люди узнали только после 1991 года.

Pavel Raysin (Москва, 1978):

Была наркомания. Просто менты секретили статистику.
Около 1978 года большой комсомолец, зам.командира аж всего комсомольского оперативного отряда МГУ, аспирант, причем, юридического факультета, кавказец, был арестован за торговлю наркотиками. Причем, он был не простой пушер, а глава сети. Естественно, об этом в газетах не писали, даже в универе мало кто знал. Дальше - закрытый суд, полная секретность... "У нас наркомании нет"...
У нас тогда много чего не было. Проституции... Ну это вы знаете... Еще контрабанды оружия, например. Но я своими глазами видел на севере у охотника американскую профессиональную мелкокалиберную винтовку с оптикой, году в 1980-м. На вопрос - откуда, ответ был - как откуда, "оттуда", конечно... А патроны? - И патроны везут...

Шещ Бещ:

Мне влепили срок в 1981 за хранение без цели сбыта конопли на три косяка.

Алексей Рус (Одесса, 1979):

Первый раз наркомана встретил в подростковом санатории в Одессе в 1979 г. Парню было 18. Я тогда ничего подобного не слышал. Но более продвинутые популярно объяснили, что это с ним такое иногда бывает...

Владимир Король:

Между прочим, один из первых искусственных наркотиков создали в СССР, и подпольное производство существовало в Москве чуть ли не все 1960-е. Информацию, естественно в СМИ не пропустили, слишком много золотой молодежи было замешано.

Liora Gabriel Lurie:

У меня троюродную сестру, девятиклассницу, солдат убил. Она с младшей сестричкой пошла купаться на речку и была застрелена из автомата в голову. Он бежал из части с оружием, видно, с психикой что-то. Младшая убежала, дошла до дома, рассказала. Вызвали милицию, позвонили в войска, был оцеплен лес, поймали. Ни в одной газете, конечно, об этом не писали и по радио не говорили.

Julia Janikova (Магнитогорск, 1989):

У нас в Магнитогорске еще где-то в 1989 маньяк появился, весь город боялся, он несколько женщин в лифте задушил - удавки им на шеи закидывал. Потом его вроде как поймали.

Pavel Raysin: (Казань, 1970е-нач.1980х):

А еще на периферии были такие веселые явления, как "молодежные криминальные группировки".

В Казани, в частности, это было серьезным фактором жизни. "Тяп-Ляп", "Коломна", "Дербышки"... Кто родился на районе, уже, считай, с детства в группировке. Другой дороги нет. Начинали с мелкого хулиганства...Часто бывали сражения между группировками, массовые драки. Я их видел, часто туда ездил в командировки. И друг жил в Дербышках как раз.

Annie Rostova:

Ага, говорят, преступности не было. В "Следствие вели" не заканчиваются сюжеты про преступления в совке почему-то.

Алиса Иванова:

Прочитала в одной из групп стихотворение про девочек 1970-х. Какие они были скромные, и тактичные, и одухотворённые… Чота разозлилась ужасно и вспомнила одну такую девочку.

У старшей сестры в классе училась Ира. Открытая, улыбчивая, очень приветливая. Я любила приходить к сестре, потому что там была Ира. Она сажала меня на колени и мы секретничали. Она придумывала какие-то игры, которые меня, первоклассницу, восторгали.

Однажды я пришла к сестре, а Иры не было. Сестра сказала, что Ира будет учиться в другой школе. Я, конечно, расстроилась, но ведь всякое в жизни бывает. А через много лет узнала, что восьмиклассница Ира заразила плохой болезнью 32 мужчин. И ее исключили из школы. Вот такая девочка 1970-х.

И я сейчас вовсе не про «облико морале», я про то, что не надо врать. И в стихах тоже не надо врать. А тем более очень, очень, очень плохих…

Marina Pavlewskaja (Тула, 1980):

В Туле есть район, в котором находится большая часть заводов: Патронный завод, Тулачермет, "Штамп". Пролетарский район, большой, далёкий, и самый плохой. Нравы пролетариев и при СССР были своеобразные.

Когда я переехала жить в этот район в 1980 году, то первая массовая драка была из-за молодой комсомолки, работницы Кировского завода. Один молодой пролетарий, работник Чермета, занимался с ней любовью, честно дождавшись своей очереди. А другой молодой пролетарий, тоже пьяный, стащил его с комсомолки за ноги и занялся любовью без очереди. Дрались жители моего микрорайона 2 дня.

Alex A.Pjams (Москва, 1969-1970):

Кто не слышал про "Мосгаз"? Историй про маньяков бабушки внукам тоже рассказывали немало. Мне, чтобы я не отлучался от дома в деревне далеко, заливали про мальчика, которого повесили и воткнули в задницу бутылку. Типа Фишер тех времен. Это 1969-1970-й год. Про драки "квартал на квартал" в Кузьминках можете старших порасспросить. Гопники мелочь так же сшибали, как сейчас мобильники.

А в пионерском лагере в Крыму в 1974 г. главной идеей моих приятелей пятиклассников (!) было трахнуть симпатичную девочку из нашего отряда. Трахнуть не успели, но прижали и раздели не по-детски. Зато в галстучках, белых рубашечках и с флагами ходили, линейки, костры...

Другой пионерлагерь (1972-1976) располагался на территории запасного командного пункта одного из оборонных министерств и был весь усеян открытыми (!) кабельными люками глубиной 2-3 метра. Народное развлечение - устраивать западни, прикрывая люки сухими ветками и травой. А еще забавно было в недостроенное бомбоубежище лазить и запирать гермодверь (тяжеленная зараза, но впятером сдвигали). Вот так отдыхали дети страны советов.

А про то, что в доме пионеров на базе фотокружка работала маленькая фотографическая порностудия (взрослая, без модного нынче педофильства) все-равно не поверите. Поэтому не расскажу. Еще было изготовление бомб, поджиг, самопалов. Воровство арбузов с железнодорожной ветки. Воровство досок всем двором для постройки хоккейной коробки. Катание на товарных вагонах "На Клейтук". Вообще товарная ветка на Зеленодольской (станция Новопролетарская) - любимое место игр группы продленного дня 326 и 468 школ - плющить гвозди, жрать патоку, катать вагоны, переводить стрелки. Просто родители не знали...

Детский дом. 1940-е годы.

Ирина Холмова (Харьков - Казахстан, 1941):

Моя взрослая жизнь началась, как только мне исполнилось 8 лет. В этом году по семейной необходимости меня отправили к бабушке в г. Харьков. Так я оказалась в украинском городе ровно в середине мая 1941 года. С бабушкой жили моя старшая сестра и наш дядя, мамин брат. Через месяц началась война.

Дядя в первые дни ушел на фронт. Немцы стали бомбить город, особенно по ночам, и с каждым днем бомбежки становились все чаще и разрушительнее. Город постепенно пустел. Кто мог уехать подальше в тыл страны, уезжал, остальные прятались, где могли. И однажды, в самое тревожное время, приезжает на грузовой машине-полуторке наш дядя. Нам с сестрой было приказано забраться наверх в кузов, где сидели человек восемь красноармейцев, и грузовик тут же отправился в путь в небольшой городок Купянск, где находилась военная часть нашего дяди. В этом городе нас с сестрой дядя сдал в детский дом. Спасая нас, он оставил в городе, в который вот-вот войдет враг, свою маму. Дядя так спешил (у него была увольнительная до определенного времени, и он в военное время не мог позволить себе опоздать в часть ни на минуту, иначе - расстрел), что в спешке не взял наши документы. В дальнейшем мне пришлось пройти такое количество разных бюрократических процедур, но так и не удалось, за всю свою доволно продолжительную жизнь, восстановить все даты в своем паспорте.

В конце сентября детский дом отправился в эвакуацию. Ехали в товарных вагонах, спали, вернее жили на нарах. Нары были сколочены в три яруса с двух сторон вагона, в середине стояла печь-буржуйка. Вокруг буржуйки группировались взрослые и что-то варили себе. Нам же, детям, давали два солдатских сухаря и столовую ложку сахара. Это весь дневной рацион. Но самое страшное было в отсутствии воды. Мы умирали от жажды. Не было ни воды, ни чая в течение месяца. Уже подъезжая к Казахстану, на остановках сгребали припорошенный снег на затоптанной привокзальной земле и им утоляли жажду.

Весной 1942 года мне исполнилось 9 лет, и с этого времени мы всё весенне-летнее и осеннее время работали на колхозно-совхозных полях. Среди различных видов работ самая тяжелая была прополка молодого риса. Рис растет в чеках, это искусственное углубление, заполненное водой. В совершенно непрозрачной воде, где плавают различные насекомые, мы должны были нащупать молодой камыш, камыш очень жесткий и режущий незащищенные руки, должны срезать его под корень, не затронув слабенький росток риса. Городскому ребенку не просто зайти в эту воду, но мы быстро становились взрослыми. Норма всегда уходила за горизонт. После одного дня такой работы наши руки покрывались порезами и кровавыми мозолями.

Кормили нас так скудно, что если бы мы сами не добывали себе пропитание, многие из нас не выжили бы. Невыжившие тоже были. Нам, детям, как и всем иждивенцам (хотя мы, как видите, работали), положено 400 гр. хлеба в день. В обед хлеба не давали, было два супа: рисовый, где риса почти нет, нет и жиров и даже овощей, либо т. н. затируха — это муку затирают мокрыми ладонями и бросают в кипящую воду. Отвратительная еда, но мы ее ели. На завтрак и на ужин положенный нам хлеб делили пополам: утром 150 и вечером 150, получалось 400гр. (Я надеюсь в последствии развеять миф о непогрешимости и строгости сталинского руководства, при котором якобы не было воровства и коррупции). Этот маленький кусочек хлеба по программе должен быть с маслом. Но масла не было видно, а на поверхности - блестящее небольшое пятно, растопленное масло капали на хлеб и все. Чая не было. О том, как мы выживали, напишу в следующий раз.

А сейчас расскажу маленькую историю, подтверждающую воровство в период правления «эффективного менеджера». Был праздник, кажется 8 марта. Мы уже легли спать, но заснуть не получалось. Со двора раздавалось громкое хоровое пение. Не трудно было догадаться, что наши взрослые гуляют, праздник всё-таки. В детском доме в военное время взрослых было не много: одна воспитатель, одна няня, сколько поварих - не знаю, пару подсобных рабочих в женском облике, кладовщица. И самый главный начальник над всеми с непонятной должностью: то ли завуч, то ли директор,- жил в конторе мужчина средних лет, почему-то не на фронте, но нам детям неизвестно. (О нем я еще напишу) Этот «петух» собрал свой «курятник» в одном из подсобных домиков, и они устроили настоящее пиршество.

Мы, голодные, не могли пропустить такое событие, надежда поживиться чем-нибудь с барского стола вдохновила всех. Во дворе стоял колодец-журавль, огороженный высоким срубом. В двух метрах от колодца - окна комнаты, где шумят пирующие. Нас было человек 8-10, мы, спрятавшись за сруб, ждали, когда наступит наш час. И он наступил уже под утро. Сытые и разомлевшие тетки во главе со своим начальником появились на крыльце, когда с неба исчезли звезды, и вот-вот заголосят петухи. Мы гурьбой бросились хватать объедки. Там было много всякой снеди и, конечно, хлеб, очень много хлеба, нарезанного на большом подносе. В это-то голодное время, когда все граждане страны получали хлеб по карточкам и дрожали над каждой хлебной крошкой, они жрали его вдоволь и даже не забрали остатки с собой. Как вы думаете, чей это хлеб? Если с каждого ребенка в день экономить по 100 гр., сколько же будет оставаться ? И кто собирал этот урожай?

Роман Шуканов (Кавказ, 1940-е):

У меня бабушка на Кавказе в период войны в детском доме была. Рассказывала, что подолгу не кормили, а потом грузовик приезжал, и кормовую морковь прям с кузова на землю вилами сбрасывали.

Ирина Холмова (Казахстан, 1941-1944):

Наше детдомовское сообщество два месяца спустя после нашего появления в этом казахстанском поселке заметно уменьшилось. Как позже выяснилось, старших ребят с 12 лет отправили в колхозы и совхозы на вечное поселение и крестьянский труд. Государство распорядилось их судьбами. Нас осталось намного меньше, чем было, когда мы в ту памятную морозную ночь сошли с поезда и отправились в кромешной темноте к поселку, расположенному в четырех километрах от вокзала, в котором нам предстояло жить.

В дальнейшем как-то не заметно для меня нас становилось все меньше и меньше. Выяснялось, что некоторые смелые ребята убегали в поисках более сытной жизни, и где-то на просторах страны их ловили. Судьба их была незавидной. Мы же в поисках еды находили разные источники. В поселке местное население нуждалось в рабочей силе. Мы были самой дешевой этой силой и всегда были готовы, принять любое предложение, даже самый тяжелый труд. За работу платили мякиной. Это продукт - самый мелкий помол рисовой шелухи, которую мы ели. Иногда сердобольная хозяйка немножко покормит.

Еще рядом с вокзалом был колхозный рынок. Мы иногда туда ходили. Рынок выглядел очень красочно и, как нам мечталось, должен был быть щедрым. Там продавали различные молочно-кислые продукты. Местные жители приносили пироги и всякие выпечки, и, конечно, было очень много дынь, арбузов, тыкв. Базар в военное время выглядел на удивление богатым. Многие из наших попрошайничали, некоторые, особо смелые, подворовывали, а остальные, кто не мог перешагнуть свои морально-нравственные убеждения, просто доедал объедки, т. е. корки от съеденных арбузов и дынь. Был еще один интересный источник. За забором территории нашего Детского дома сразу начиналось русское кладбище, где, как известно, после прощания с усопшими вся процессия отправляется на поминки. Такую возможность мы старались не упускать. Ну если ничего из перечисленных вариантов не подвернется, тогда ели траву. Я часто ходила на свое «пастбище» на долгие часы.

В 44-м году в нашем детдоме неожиданно оказалось много чеченских детей. На всех - одна трагедия, одновременно в одни сутки они осиротели в день депортации чеченского народа. Днем позже мы с подругой зашли в небольшой сарай, построенный специально для скота. Вместо двери зияла дыра, в проем заметало снежную поземку. На земляном полу сидела молодая чеченка. На нас она взглянула с ненавистью и страхом. Рядом с ней в куче тряпья - закутанные две маленькие куклы. Они смотрели своими черными глазами с удивлением и любопытством. Несчастные женщины с детьми и дряхлые, больные старики бродили по всему поселку в поисках любой берлоги, любого укрытия, любой дыры лишь бы спрятаться, укрыться от недобрых людей, спасти детей от зимней стужи. Нам, успевшим привыкнуть ко всем невзгодам, нам, голодным, оборванным и вшивым, замершим с босыми ногами в холодную позднею осень, показалось, что мы, пожалуй, счастливее чеченцев. Чувствуя некую общность в наших судьбах, подружились с чеченскими детдомовцами.

  И в конце по традиции - маленький эпизод о воровстве в сталинское время. Я уже писала о кладбище за забором детдомовского двора и о том, что мы его частенько посещали, дабы не пропустить желаемое событие. И вообще на кладбище мы вынуждены были ходить каждый день, т. к. наш детдомовский сортир стоял за калиткой почти на территории кладбища. В «архитектуре» строения усадьбы детдомовского хозяйства, по линии забора примыкающего к кладбищу, расположены различные склады и всякие хозяйственные помещения. Там командовала кладовщица. Калитка на выход к кладбищу - рядом со складами.

Итак, я отправилась на кладбище, надеясь на счастливый случай. Тропинка, по которой я шла, идет через всю территорию и выводит прямо к домам, где живет местное население. Шла я медленно, рассматривая все пространство, и вдруг впереди на тропинке засверкал какой-то чудный предмет, он переливался всеми цветами радуги, божественный цветок. Увидеть такую красоту в этой глуши, где все серо и тускло, - настоящие чудо. Оказалось все очень банально. На тропинке лежал большой сверток, в развёрнутом пакете нагло смотрело на меня цветное чудо - замечательные новенькие, цветные детские носки. Не трудно догадаться, кто потерял на этой тропинке украденные у детей носочки. За все мое восьмилетнее пребывание в Советском Детском доме никогда никаких носков не давали.

Елена Юккина:

Ирина, спасибо большое, что находите силы писать об этом. У меня есть подруга, которая выросла в детском доме для детей врагов народа. Мама умерла в Казахстане, отец там отсидел много лет, забрал их, троих детей, уже на выходе из детского дома. Она редко-редко наедине может рассказать кое-что о своей жизни там. Ад. Она не может об этом говорить больше несколько фраз. До сих пор.

Анна Швецова:

Мой дядя провёл несколько лет в таком детдоме для детей врагов народа, потом оттуда - сразу на фронт, едва восемнадцать исполнилось.

Ирина Холмова (Казахстан, 1941-1944):

С появлением нескольких сотен чеченских сирот все спальные комнаты в корпусе были забиты детьми из Чечни. К этому времени нас осталось всего 21 девочка (не знаю, сколько мальчишек), намного меньше, чем было из 400 детей эвакуированных из Украины. Всех украинцев перевели в другой корпус, примерно в километре от главного. В этом доме мы ночевали первый раз, когда сошли с поезда в ту памятную морозную ночь, преодолев тяжелый путь в 4 км от вокзала до поселка. Спали на соломе и потом жили в нем пару месяцев, пока главный корпус освобождали от казахских детей.

На следующий день после первого ночлега, привезли двухспальные кровати с распоряжением: спать вчетвером на одном ложе. Я была самая младшая - всего 8 лет, как всегда, с рефлексивными терзаниями, а тем временем все девочки определились, мне место не хватило. В комнате в углу стояла голландская круглая печь. В этом углу за печкой на полу я нашла себе пристанище, которое в дальнейшем считала своим убежищем от всех мнимых и настоящих невзгод. У меня было замечательное зимнее пальто, которое мне справила моя бабушка. Подкладка из овчины, воротник из зайца. Оно служило всем: постелью, одеялом, подушкой. Только вот вши заедали меня и не давали жизни ни днем ни ночью.

И вот, спустя три года, мы вновь вернулись в уже знакомый нам дом. Местные старожилы говорили, что в этом доме раньше была почта. Весь комплекс общественных построек в поселке составляет единый хозяйственный, хорошо продуманный организм. Повзрослев, уже в другое время, я пришла к выводу, что в нашем поселке раньше размещалась Русская императорская военная миссия в Казахстане. В наших спальнях были гарнизонные казармы. В поселке была почта, баня, церковь, русское кладбище. Трудно поверить, чтобы казахи выстроили в таком маленьком селении двухэтажное здание больницы. Понятно, что это был гарнизонный госпиталь, и, конечно, русское население. Советская власть оставила только строения, предназначенные для своих нужд. В самом деле, зачем советским людям почту, баню, церковь? Все было заброшено и стремительно разрушалось. От бани остались только стены. А мы дети, да и не только мы, за четыре года в баню ходили всего раза три, аж за 4 км, до самого вокзала. Остальные долгие месяцы были грязными и вшивыми.

Мое любимое домашнее пальто давно потеряло первоначальный вид. Внизу полы появилась большая обгоревшая дыра. Как-то зимой топили целый день «буржуйку», печь раскалилась, покраснела и была похожа на затухающее солнце. Я неосторожно подошла к печке, пальто вспыхнуло и загорелось. Огонь на мне потушили, а дырка осталась. Валенки, которые купила мне моя бабушка, истоптались и развалились, и теперь я ходила без обуви везде и всегда.

Все детдомовские дети в обязательном порядке работали на необъятных полях казахстанских колхозов. Выполняли любые работы: собирали хлопок, пололи рис, корчевали, носили. Страна воевала, и мы повторяли за взрослыми: «Все для фронта, все для победы». Ходить босиком по стерне, все-равно что по бритвам. Мои ноги покрылись множеством порезов и проколов, в добавок они были еще и грязными. В паху образовался нарыв, и через некоторое время двигаться я уже не могла.

Как-то подружка сообщила о существование санчасти, которая находится на противоположном краю поселения, а это не очень близко. Подруга готова меня сопровождать, но тащить меня она не может. И мы решили: как-нибудь дойдем, в дороге будет видно. Я опустилась на коленку и на руки, четвертая конечность волочилась плетью, и как собачка, подбитая неумелым стрелком, ползла тихонько поскуливая. Так мы медленно двигались к намеченной цели. Я очень скоро уставала, руки ныли от напряжения и дрожали, тогда я падала лицом в пыльную дорогу и лежала, пока в руках не прекращалась дрожь. Мокрое от слез и соплей лицо покрылось грязью, на зубах скрипел песок. Я захлебнулась тоской по утраченному чему-то главному: прежнему раю, когда тебя все любят - и мама, и папа, и все, все твои тети и дяди, и каждый день для тебя восходит солнце. Тоска от безысходности и одиночества, от грубости и жестокости окружающей действительности. Сколько раз в грезах виделось, как я подхожу к крыльцу бабушкиного дома и пытаюсь крикнуть: «Бабуля, это я!». Но голоса нет, вырывается только жалкий хрип, и я кричу, кричу, и никакого звука, и сил нет, и ноги ватные. И смертельная усталость поглощает меня. 

Лечиться мне пришлось целых два месяца в маленькой двухкомнатной санчасти, куда я всё-таки доползла.

И на последок по-традиции. Однажды к нам заявился неизвестный мужчина. Война шла к концу, и некоторые ушлые уже спешили на халяву устроить своё благополучие. Человек предложил разобрать стены бани и продавать ему кирпичи по рублю за штуку. Наивные мои подружки бросились тут же в бой. Не имея никаких инструментов, никаких приспособлений, голыми руками, раздирая их в кровь, трудились и днем, и ночью. Крепкие, красные, отличного качества кирпичи таскали к крыльцу нашего дома, складывали отдельными кучками у каждого своя. Подсчитывали сколько получат рублей, строили планы, мечтали. И хотя их фантазии дальше привокзального рынка не распространялись, все же надежды были серьезные. Накануне назначенного дня встречи с заказчиком ночью все кирпичи исчезли.

Ирина Холмова (Украина, 1945-1946):

Вот уже год, как мы вернулись из далекого Казахстана, куда были эвакуированы. Мы, дети, оказавшиеся в Детском доме по разным причинам: большинство - в следствии раскулачивания и коллективизации, из охваченных голодом украинских деревень. Были дети, у которых родители расстреляны и сидели в лагерях ГУЛАГа. Жизнь в детском доме оказалась очень суровой. Недоброжелательные взрослые, тяжелый труд и нищенское существование. Постоянный голод, жестокое наказание и побои. Некоторые из них, в поисках защиты, будут искать ее у более сильных представителей детдомовской рати и, наверняка, попадут в криминальные сообщества и поломают свою судьбу окончательно. Их ждет прозябание в бесконечных общагах среди гопников и блатных, тяжелый труд и серое существование, с постоянным сопровождением криминально-блатной романтики.

Вернулись осенью 1945 года. Живописная украинская деревня вся утопает в зелени. Перед белоснежным дворцом разожгли костер. Нашу старую, вшивую одежду бросали в костер. Нас стригли наголо и отправляли в деревенскую баню. В этом памятном костре догорало мое домашнее пальто, которое в Казахстане выполняло не только приписанную ему обязанность согревать мое дистрофическое тело, но служило постелью, одеялом, подушкой. И оно с честью выполняло все дополнительные функции, которые на него возлагались. Его я не снимала ни зимой, ни летом все четыре года. И вот наше прошлое сгорало, а будущее оставалось в очень густом тумане. В этом костре сгорела моя последняя ниточка, которая связывала меня с домом, вселяя неясные надежды.

Как бы мне хотелось передать вам свое ощущение, когда увидела чудо: украинский лес - подарок природы благодатной украинской земле. Сказочный, тенистый, с разнообразной флорой и доброжелательный. Туда зайдешь и выходить не хочется. Таинственные звуки не пугают, и ты погружаешься в аромат спелых даров леса. Для меня, городской девочки, родившейся на Арбате, это было как открытие «Нового света». Как только закончились все гигиенические процедуры, наша банда, в том числе и я, помчались в лес. Дикие яблоньки, которые росли повсюду, в один миг превратились в жалких, ободранных до единой кислушки, кусты. Комната, в которой мы поселились, окунулась в густой, удушливый аромат спелых, гниющих плодов. Куда ни кинешь взор, везде сено и кислушки.

Конец лета 1946 года, мне уже 13 лет в детском доме. В конце августа, аккурат к школе, выдали всем ботинки - всем, всем, и мальчикам, и девочкам одинаковые, новенькие, черненькие, блестящие просто чудо. Прежде чем одеть, долго любовались: гладили, щупали. На следующий день мы с подружкой решили тайно поехать в Харьков и посмотреть на большой город, погулять по привокзальным площадям, посмотреть на людей и себя показать, особенно теперь, когда у нас новые ботинки. Удачно убежали, удачно сели в электричку, ехали зайцами. И вот харьковский вокзал, а дальше — площадь! Она покорила нас своим великолепием и величием, сиянием множества огней и огромной толпой народа, который с чемоданами и мешками толкался и торопился неизвестно куда. Мы гуляли и не заметили, как уходит время.

На площади продают мороженое, а это для нас что-то из области сказок. Соблазн был так силен, что у меня и у подруги одновременно родилась только одна, как нам показалось, здоровая мысль: продать то, чем мы только вчера восхищались и трепетали от счастья. Но мороженое! Покупатель нашелся быстро. Я ела мороженное впервые, не знаю как подруга, наверняка также. Не заметили, как стемнело. Прошел небольшой дождь, стало прохладно. И вот мы с ужасом увидели, что кроме нас на площади никто босыми не ходит. Мы прожили в Казахстане без обуви длинные и мучительные 4 года, которые показались вечностью, и в этой вечности мы почти забыли, что люди должны носить что-то на ногах. На следующий день отправились в школу. Все наши ребята сверкали новыми ботинками, и только мы с подружкой, утопая в холодной пыли, сверкали пятками. И так долго ходили до самой поздней осени, пока нам не выдали что-то похожее на человеческую обувь.

Ирина Холмова (Казахстан, 1943):

В 1943 г. меня приняли в пионеры и торжественно надели мне на шею пионерский галстук. Можете ли вы представить себе более нелепое зрелище, чем мой вид: новенький ярко-красный галстук на грязной тоненькой шейке у девочки в рваном грязном пальто с большой дыркой впереди и грязными босыми ногами. Несколько дней спустя моя соседка по парте, домашняя девочка, принесла в школу ароматные, вкусные лепешки. Она всегда носила в школу чего-нибудь вкусное. Все детдомовские дети смотрели на нее с огромным желанием отнять. Я, сидя к ней ближе всех, с вожделением смотрела ей прямо в рот, и мне казалось, что сейчас умру, если не получу лепешку. За лепешку моя соседка попросила галстук, и я, не колеблясь, отдала ей свой новенький. Гром разразился, когда я пришла из школы. Наш директор сначала долго меня терзал проработкой за мой низкий предательский поступок, приводил пример всех недавно свершенных героических поступков в сражении с врагом, героев-комсомольцев, говорил о моем предательстве революционных идеалов. Потом раздел меня до трусов и поставил на крыльце на общее обозрение — это был мой позорный столб. А я, всего-то, хотела есть.

Ирина Холмова (Примечание: как пояснение предыдущих историй, выкладываем и этот пост):

Судьба со мной сыграла злую шутку: не успев начаться, моя жизнь разбилась на мелкие куски и оказалась на помойке. Перефразирую Анну Ахматову - мне подменили жизнь, и я своих не знаю берегов. Моих родителей и близких родственников арестовывали друг за другом подряд. Моего папу взяли в начале декабря 1937 и через два месяца расстреляли. Маму арестовали в середине января следующего 1938 года. Мама умерла в мордовском лагере в 1942. Оба реабилитированы. Также был арестован мамин старший брат и его жена, забрали их пятнадцатилетнего сына. Нквдешники обещали отправить мальчика в детский дом, но подросток исчез в необъятных владениях ГУЛАГ-а. Его отца расстреляли, маму отправили на 5 лет в лагерь. Несчастье продолжали сыпаться на нашу семью. Арестовали младшего брата мамы, которому едва исполнилось 19 лет, взяли из казармы, где парень служил в РККА (Рабоче-крестьянская Красная армия), арестовали сестру мамы и ее мужа, оба потеряли друг друга на долгие годы. После ареста моего отца, мама отправила меня и мою сестру к бабушкам: меня к папиной маме в Куйбышев (ныне Самара), сестру к своей маме в Харьков. В семье самарской бабушки жил ее сын, мой дядя Володя, с женой и дочкой - моей двоюродной сестрой. Дядя Володя заведовал в городе народным образованием, благодаря чему я пошла в элитный детский сад. В 1939 году в разгар лета дядя Володя неожиданно умирает, не болел и вдруг умер. Странная это была смерть. Став взрослой, я пыталась припомнить все события того времени: возвращаюсь с детсадовской дачи, дяди Володи уже нет и как-будто не было никогда. Нет в доме ни одного предмета, принадлежащего ему, и имя его больше не упоминается. Меня вытурили из элитного садика, и с тех пор до моего отъезда я ходила на шестидневку в обычный детский сад. Потеряв последнего сына, бабушка уже не вставала до своей смерти в 40-м. Меня решили отправить к харьковской бабушке. Долго ждали оказию, и только весной 1941 нашлась добрая душа, которая согласилась сопровождать меня до Москвы, и уже первого мая 1941 года я с соседской девочкой бегала на Красную площадь. В Харьков я приехала только в середине мая. На вокзале меня встречал мамин брат дядя Леня. Он жил с бабушкой. Потеряв почти всех своих детей, бабушка от сильного стресса ушла в себя. Какие мысли мучили ее, никто не знал. Со своим сыном она общалась молча, и он ее понимал. Леня был для нее всем: нянькой, сиделкой, кормильцем, и, конечно, любящим сыном. Теперь еще мы с сестрой стали предметом его заботы. Когда я приехала и зашла в комнату к бабушке, у нее не было никакой реакции на мое появление. За недолгое мое пребывание в ее доме, я не видела ее лица. Запомнила бабушку, как неподвижную фигуру, стоявшую лицом к окну. Дядя Леня ждал своего часа - через два дня он уйдет на фронт. Какие мысли его терзали об участи оставленных им беспомощных мамы и двоих детей, мы никогда не узнаем.

Немцы рвались в Харьков, бомбить город стали интенсивнее и разрушительней. Мы с сестрой, как и многие жители дома, из подвала выходили редко. Бабушка оставалась у себя на пятом этаже. У нее не было никакой реакции на воющую сирену, на гром взрывающихся бомб. Мы не ждали приезда дяди, но он прикатил на полуторке с дюжиной солдат. Бабушка увидела сына, и тут я впервые услышала ее голос: «Тебя за такие обмотки расстреляют». Она сказала вполне нормально, как говорят разумные люди: «Тебя за твои обмотки расстреляют».

Меня с сестрой посадили в кузов к красноармейцам, дядя сидел в кабине, бабушка отказалась покидать город. Машина неслась, поднимая дорожную пыль, тряслась, скрипела, хотелось есть. Дядя Леня торопился, его увольнение ограничено временем. Приехали в город Купянск и подкатили к невзрачному домику с зелеными воротами. Нам приказано ждать, машина юркнула в открывшиеся ворота. Через минуту мы уже на завалинке едим отменный украинский борщ, через 20 минут мы стали детдомовцами. Бабушка погибнет в оккупированном Харькове, дядя Леня на фронте.

Говорят, что детский дом в Советском союзе - ад, в военное время — ад вдвойне. Я пробыла в этом учреждении до своего совершеннолетия, и с этим утверждением не спорю. В первых числах октября 1941 года мы отправились в эвакуацию в товарных вагонах. На нарах было очень тесно, жарко, неудобно. Кормили нас один раз в сутки: два солдатских сухаря и столовая ложка сахара, воды не было, есть совсем не хотелось, хотелось пить. Было невыносимо душно, воняло потом и мочой. В полу была дыра, для естественных нужд, но далеко не все могли добраться до нее. От жары не знали как спасаться, умирали от жажды и страха. Немцы бомбили любое движение на железной дороге - эшелоны с ранеными на восток и с молодым пополнением на запад, бомб не жалели. Наша дорога, трудная и опасная в неведомый нам мир, продлилась больше месяца. В холодную ночь прибыли на станцию назначения, построились и, замерзая после вагонной духоты, в кромешной темноте отправились в неизвестность. Наш путь - четыре км.: от станции Чиили до поселка Чиили (сейчас другое название). Поселились мы в доме, в котором когда-то до советской власти располагалась почта. Здесь в полуразрушенном строении мы будем жить в течении года. Двуспальные кровати привезли на второй день, приказано спать по четыре. Я не попала ни в одну четверку. Я человек с ранних лет не торопливый, никогда не лезу вперед занимать место, не хватаю раньше всех, и еще была младшей в этой компании. Свое спальное место нашла на полу за печкой. Оно было мое и только мое, индивидуальное. Когда меня отправляли из дома самарской бабушки, в чемодане лежали теплое пальто на овчинной подкладке с воротником из серого зайца, такие же шапочка и муфта. Еще были валенки и летние туфли на мне. Муфту и шапочку украли еще в дороге, туфли я где-то потеряла, в валенках глубокой осенью в Казахстане чувствовала себя вполне комфортно. Пальто, кроме его основного предназначения, служило мне теплой постелью. Мы все очень быстро завшивились, в моей овчине этим насекомым было комфортнее всего, поэтому мое спальное место за печкой очень быстро становилось беспокойным и перестало быть индивидуальным. Валенки я носила зимой и летом, не снимала иногда даже и ночью. Со временем они износились, потеряли форму, и мне пришлось их выбросить. С тех пор я ходила босиком зимой и летом. Пальто я так же носила все сезоны, и к началу 1945 года от него остались одни лохмотья. В 1943 году я пошла в 3-й класс. В классе было холодно - в окнах стекла выбиты, и рамы забиты фанерой. Память сохранила картину: сижу за партой, мои босые ноги спрятаны там, где в нормальных школах должны лежать учебники. Но у нас учебников не было, в парту я всегда прятала ноги, там теплее. Не стесняясь учительницы, по уже укоренившемуся рефлексу, шарю подмышками, пытаясь бороться с насекомыми. Кормили нас очень скудно, отвратительной баландой, ни чем не лучше лагерей. Хлеб 400 гр., как «иждивенцам», мы, естественно, недополучали. Администрация детдома нагло обворовывала детей. Голод постоянный и всепоглощающий отправил нас в регресс - ближе к животному миру, к постоянному поиску еды. Самая доступная - это трава. Летом я часто, как коза, ходила на свое пастбище. Зимой у меня опухали ноги, порой не могла ходить. Потом открывались гниющие ранки. Старших ребят с 12 лет, в том числе и мою сестру, отправили в колхозы и совхозы Казахстана на постоянную крестьянскую работу. Государство распорядилось их судьбами, и мы с сестрой расстались на долгие, долгие годы. В детском доме, невзирая на возраст, должны работать все. Моя трудовая жизнь началась весной 1942 года. Мне едва исполнилось 9 лет. Попробуйте в течении целого дня стоять по колено в мутной воде, на ощупь срезать жесткий, режущий руки, камыш, не задев слабенький тоненький росток риса, выполнить норму, которая уходит за горизонт. После первого дня прополки риса у всех на руках появились порезы и кровавые мозоли. Память утратила многое, но был один случай, который сохранился где-то в глубине моего сознания неясной, размытой картинкой: на горе, заросшей кустарником, лежат старинные валуны, напоминают рассыпанную со временем или разобранную древнюю крепостную стену. Все мои сотоварищи по несчастью собрались на горе рядом с камнями. Сразу от нас начинается склон, метров около ста, внизу на узкой, в две колеи дороге стоит лошадка в упряжке с телегой. Валуны были не очень большими, но очень тяжелыми для девочек нашего возраста. Наша задача - перетаскать все камни вниз и уложить на телегу. Я помню, как тяжелы были эти камни, я чувствую эту тяжесть до сих пор.

В один из дней 1944 года мы увидели, как со стороны вокзала двигалась вереница подвод. Все гурьбой выбежали на дорогу: на телегах понуро сидели, скрывая лица платками, женщины с детьми и старики. Из толпы кто-то выкрикнул «чеченцы, чеченцы». Мы не знали, кто такие чеченцы, нас привлекла кукуруза, которая желтым ручейком тянулась за последней телегой. Их высадили на самой окраине поселения, где начиналась пустыня. Там не было ни строения, ни людей - один песок, да колючки, даже землянку не сделать. Бедные женщины с детьми и старики долго бродили по поселку в поисках любой дыры, щели, ямы, чтобы спрятаться от злых людей, спасти детей и стариков от холода наступающей зимы. В детском доме появились чеченские дети. Их было очень много, и все они только что пережили потерю родителей и близких, лишились Родины. У меня сохранились самые добрые воспоминания о моих чеченских подругах.

Мои украинские сотоварищи по несчастью почти все были родом из украинских деревень, жертвы Голодоморов, раскулачивания, коллективизации и прочих сталинских затей. У всех были отрывочные картины воспоминаний разгрома в семьях. Все тайно тосковали по воображаемому дому. Многие из них попали в детские учреждения совсем в младенческом возрасте и смутно чего-то припоминали, возможно кто-то и фантазировал. И все они мечтали, в том числе и я, вернуться в родной дом.

В 43-м году меня разыскала очень близкая мамина подруга, жена моего дяди. Я с волнением бросилась на улицу, на ходу воображая, как сегодня наверняка поеду домой. На дороге стояла очень худая, уставшая, старая женщина, а ей в то время было всего 40 лет. Она внимательно на меня смотрела, щупала, гладила меня, заглядывала в глаза и все спрашивала, спрашивала. Она хотела знать все, как я живу, что ем, где и как сплю. Убегая, я оглянулась, она стояла не двигаясь, только плечи ее вздрагивали от рыданий.

Уже потом, в другой жизни, я узнала, что, отсидев свой срок и выйдя из лагеря, она устроилась в леспромхоз, чтобы заработать денег и потратить их на поиски детей, всех детей нашей семьи, которые остались без родителей. Она была поднадзорной, и обязана была каждый день в определенный час являться к своему надзирающему. Чудом, только огромным своим желанием, она вырвалась из Чимкента, проехала более 300 км чтобы повидать меня, рискуя попасть снова в лагерь. Своих детей ей еще предстояло искать. Одного она так и не найдет - пятнадцатилетнего мальчика, исчезнувшего в обширных владениях НКВД.Судьба со мной сыграла злую шутку: не успев начаться, моя жизнь разбилась на мелкие куски и оказалась на помойке. Перефразирую Анну Ахматову - мне подменили жизнь, и я своих не знаю берегов. Моих родителей и близких родственников арестовывали друг за другом подряд. Моего папу взяли в начале декабря 1937 и через два месяца расстреляли. Маму арестовали в середине января следующего 1938 года. Мама умерла в мордовском лагере в 1942. Оба реабилитированы. Также был арестован мамин старший брат и его жена, забрали их пятнадцатилетнего сына. Нквдешники обещали отправить мальчика в детский дом, но подросток исчез в необъятных владениях ГУЛАГ-а. Его отца расстреляли, маму отправили на 5 лет в лагерь. Несчастье продолжали сыпаться на нашу семью. Арестовали младшего брата мамы, которому едва исполнилось 19 лет, взяли из казармы, где парень служил в РККА (Рабоче-крестьянская Красная армия), арестовали сестру мамы и ее мужа, оба потеряли друг друга на долгие годы. После ареста моего отца, мама отправила меня и мою сестру к бабушкам: меня к папиной маме в Куйбышев (ныне Самара), сестру к своей маме в Харьков. В семье самарской бабушки жил ее сын, мой дядя Володя, с женой и дочкой - моей двоюродной сестрой. Дядя Володя заведовал в городе народным образованием, благодаря чему я пошла в элитный детский сад. В 1939 году в разгар лета дядя Володя неожиданно умирает, не болел и вдруг умер. Странная это была смерть. Став взрослой, я пыталась припомнить все события того времени: возвращаюсь с детсадовской дачи, дяди Володи уже нет и как-будто не было никогда. Нет в доме ни одного предмета, принадлежащего ему, и имя его больше не упоминается. Меня вытурили из элитного садика, и с тех пор до моего отъезда я ходила на шестидневку в обычный детский сад. Потеряв последнего сына, бабушка уже не вставала до своей смерти в 40-м. Меня решили отправить к харьковской бабушке. Долго ждали оказию, и только весной 1941 нашлась добрая душа, которая согласилась сопровождать меня до Москвы, и уже первого мая 1941 года я с соседской девочкой бегала на Красную площадь. В Харьков я приехала только в середине мая. На вокзале меня встречал мамин брат дядя Леня. Он жил с бабушкой. Потеряв почти всех своих детей, бабушка от сильного стресса ушла в себя. Какие мысли мучили ее, никто не знал. Со своим сыном она общалась молча, и он ее понимал. Леня был для нее всем: нянькой, сиделкой, кормильцем, и, конечно, любящим сыном. Теперь еще мы с сестрой стали предметом его заботы. Когда я приехала и зашла в комнату к бабушке, у нее не было никакой реакции на мое появление. За недолгое мое пребывание в ее доме, я не видела ее лица. Запомнила бабушку, как неподвижную фигуру, стоявшую лицом к окну. Дядя Леня ждал своего часа - через два дня он уйдет на фронт. Какие мысли его терзали об участи оставленных им беспомощных мамы и двоих детей, мы никогда не узнаем. Немцы рвались в Харьков, бомбить город стали интенсивнее и разрушительней. Мы с сестрой, как и многие жители дома, из подвала выходили редко. Бабушка оставалась у себя на пятом этаже. У нее не было никакой реакции на воющую сирену, на гром взрывающихся бомб. Мы не ждали приезда дяди, но он прикатил на полуторке с дюжиной солдат. Бабушка увидела сына, и тут я впервые услышала ее голос: «Тебя за такие обмотки расстреляют». Она сказала вполне нормально, как говорят разумные люди: «Тебя за твои обмотки расстреляют». Меня с сестрой посадили в кузов к красноармейцам, дядя сидел в кабине, бабушка отказалась покидать город. Машина неслась, поднимая дорожную пыль, тряслась, скрипела, хотелось есть. Дядя Леня торопился, его увольнение ограничено временем. Приехали в город Купянск и подкатили к невзрачному домику с зелеными воротами. Нам приказано ждать, машина юркнула в открывшиеся ворота. Через минуту мы уже на завалинке едим отменный украинский борщ, через 20 минут мы стали детдомовцами. Бабушка погибнет в оккупированном Харькове, дядя Леня на фронте. Говорят, что детский дом в Советском союзе - ад, в военное время — ад вдвойне. Я пробыла в этом учреждении до своего совершеннолетия, и с этим утверждением не спорю. В первых числах октября 1941 года мы отправились в эвакуацию в товарных вагонах. На нарах было очень тесно, жарко, неудобно. Кормили нас один раз в сутки: два солдатских сухаря и столовая ложка сахара, воды не было, есть совсем не хотелось, хотелось пить. Было невыносимо душно, воняло потом и мочой. В полу была дыра, для естественных нужд, но далеко не все могли добраться до нее. От жары не знали как спасаться, умирали от жажды и страха. Немцы бомбили любое движение на железной дороге - эшелоны с ранеными на восток и с молодым пополнением на запад, бомб не жалели. Наша дорога, трудная и опасная в неведомый нам мир, продлилась больше месяца. В холодную ночь прибыли на станцию назначения, построились и, замерзая после вагонной духоты, в кромешной темноте отправились в неизвестность. Наш путь - четыре км.: от станции Чиили до поселка Чиили (сейчас другое название). Поселились мы в доме, в котором когда-то до советской власти располагалась почта. Здесь в полуразрушенном строении мы будем жить в течении года. Двуспальные кровати привезли на второй день, приказано спать по четыре. Я не попала ни в одну четверку. Я человек с ранних лет не торопливый, никогда не лезу вперед занимать место, не хватаю раньше всех, и еще была младшей в этой компании. Свое спальное место нашла на полу за печкой. Оно было мое и только мое, индивидуальное. Когда меня отправляли из дома самарской бабушки, в чемодане лежали теплое пальто на овчинной подкладке с воротником из серого зайца, такие же шапочка и муфта. Еще были валенки и летние туфли на мне. Муфту и шапочку украли еще в дороге, туфли я где-то потеряла, в валенках глубокой осенью в Казахстане чувствовала себя вполне комфортно. Пальто, кроме его основного предназначения, служило мне теплой постелью. Мы все очень быстро завшивились, в моей овчине этим насекомым было комфортнее всего, поэтому мое спальное место за печкой очень быстро становилось беспокойным и перестало быть индивидуальным. Валенки я носила зимой и летом, не снимала иногда даже и ночью. Со временем они износились, потеряли форму, и мне пришлось их выбросить. С тех пор я ходила босиком зимой и летом. Пальто я так же носила все сезоны, и к началу 1945 года от него остались одни лохмотья. В 1943 году я пошла в 3-й класс. В классе было холодно - в окнах стекла выбиты, и рамы забиты фанерой. Память сохранила картину: сижу за партой, мои босые ноги спрятаны там, где в нормальных школах должны лежать учебники. Но у нас учебников не было, в парту я всегда прятала ноги, там теплее. Не стесняясь учительницы, по уже укоренившемуся рефлексу, шарю подмышками, пытаясь бороться с насекомыми. Кормили нас очень скудно, отвратительной баландой, ни чем не лучше лагерей. Хлеб 400 гр., как «иждивенцам», мы, естественно, недополучали. Администрация детдома нагло обворовывала детей. Голод постоянный и всепоглощающий отправил нас в регресс - ближе к животному миру, к постоянному поиску еды. Самая доступная - это трава. Летом я часто, как коза, ходила на свое пастбище. Зимой у меня опухали ноги, порой не могла ходить. Потом открывались гниющие ранки. Старших ребят с 12 лет, в том числе и мою сестру, отправили в колхозы и совхозы Казахстана на постоянную крестьянскую работу. Государство распорядилось их судьбами, и мы с сестрой расстались на долгие, долгие годы. В детском доме, невзирая на возраст, должны работать все. Моя трудовая жизнь началась весной 1942 года. Мне едва исполнилось 9 лет. Попробуйте в течении целого дня стоять по колено в мутной воде, на ощупь срезать жесткий, режущий руки, камыш, не задев слабенький тоненький росток риса, выполнить норму, которая уходит за горизонт. После первого дня прополки риса у всех на руках появились порезы и кровавые мозоли. Память утратила многое, но был один случай, который сохранился где-то в глубине моего сознания неясной, размытой картинкой: на горе, заросшей кустарником, лежат старинные валуны, напоминают рассыпанную со временем или разобранную древнюю крепостную стену. Все мои сотоварищи по несчастью собрались на горе рядом с камнями. Сразу от нас начинается склон, метров около ста, внизу на узкой, в две колеи дороге стоит лошадка в упряжке с телегой. Валуны были не очень большими, но очень тяжелыми для девочек нашего возраста. Наша задача - перетаскать все камни вниз и уложить на телегу. Я помню, как тяжелы были эти камни, я чувствую эту тяжесть до сих пор. В один из дней 1944 года мы увидели, как со стороны вокзала двигалась вереница подвод. Все гурьбой выбежали на дорогу: на телегах понуро сидели, скрывая лица платками, женщины с детьми и старики. Из толпы кто-то выкрикнул «чеченцы, чеченцы». Мы не знали, кто такие чеченцы, нас привлекла кукуруза, которая желтым ручейком тянулась за последней телегой. Их высадили на самой окраине поселения, где начиналась пустыня. Там не было ни строения, ни людей - один песок, да колючки, даже землянку не сделать. Бедные женщины с детьми и старики долго бродили по поселку в поисках любой дыры, щели, ямы, чтобы спрятаться от злых людей, спасти детей и стариков от холода наступающей зимы. В детском доме появились чеченские дети. Их было очень много, и все они только что пережили потерю родителей и близких, лишились Родины. У меня сохранились самые добрые воспоминания о моих чеченских подругах. Мои украинские сотоварищи по несчастью почти все были родом из украинских деревень, жертвы Голодоморов, раскулачивания, коллективизации и прочих сталинских затей. У всех были отрывочные картины воспоминаний разгрома в семьях. Все тайно тосковали по воображаемому дому. Многие из них попали в детские учреждения совсем в младенческом возрасте и смутно чего-то припоминали, возможно кто-то и фантазировал. И все они мечтали, в том числе и я, вернуться в родной дом. В 43-м году меня разыскала очень близкая мамина подруга, жена моего дяди. Я с волнением бросилась на улицу, на ходу воображая, как сегодня наверняка поеду домой. На дороге стояла очень худая, уставшая, старая женщина, а ей в то время было всего 40 лет. Она внимательно на меня смотрела, щупала, гладила меня, заглядывала в глаза и все спрашивала, спрашивала. Она хотела знать все, как я живу, что ем, где и как сплю. Убегая, я оглянулась, она стояла не двигаясь, только плечи ее вздрагивали от рыданий. Уже потом, в другой жизни, я узнала, что, отсидев свой срок и выйдя из лагеря, она устроилась в леспромхоз, чтобы заработать денег и потратить их на поиски детей, всех детей нашей семьи, которые остались без родителей. Она была поднадзорной, и обязана была каждый день в определенный час являться к своему надзирающему. Чудом, только огромным своим желанием, она вырвалась из Чимкента, проехала более 300 км чтобы повидать меня, рискуя попасть снова в лагерь. Своих детей ей еще предстояло искать. Одного она так и не найдет - пятнадцатилетнего мальчика, исчезнувшего в обширных владениях НКВД.

Ирина Холмова (война и после)‎:

В детском доме мы с сестрой оказались в сентябре 1941-го, так как единственный человек, который мог о нас заботиться, уходил на фронт. Наша семья, как и миллионы других, была разгромлена сталинскими репрессиями. Двое расстрелянных, а остальные уже отбывали свои сроки в лагерях ГУЛАГа.

В конце сентября шли тяжелейшие бои за Харьков, и до нас доходили раскаты тяжелой артиллерии. В нашем городе немцы регулярно бомбили железнодорожную станцию, где обычно останавливались военные эшелоны. Большая узловая станция, которая связывала два мира: мир войны на западе и дорогу в тыл страны на восток, куда стремились все желающие убежать, спрятаться подальше от наступающей чумы. На вокзале настоящее столпотворение.

Здесь были и местные жители, и очень много беженцев из западных районов страны. Нам в поиске своих вагонов непросто было просочиться сквозь бурлящую, волнующуюся толпу, увешанную мешками и узлами. Два товарных «красавца» стояли вдали от здания вокзала - один для девочек, другой для мальчиков.

Разместились на нарах. Было очень тесно, жарко и душно, не было воды. От жары и жажды теряли сознание. Теснота не всем позволяла добраться до специальной дырке в полу, в вагоне пахло потом и мочой. В зоне досягаемости немцы часто бомбили железную дорогу, в это время в вагоне господствовал страх. На некоторых перегонах наш поезд часто простаивал из-за разбитой железной дороги, заваленной уничтоженной техникой. Три девочки решили спать ночью на полу под нарами, там прохладнее. В затишье машинист развил максимальную скорость, чтобы проскочить опасный участок. Раскачанные нары не выдержали тяжести и рухнули, придавив три молодые жизни - девочки погибли.

В Казахстане, куда нас привезли, мы прожили бесконечно долгие и мучительные четыре года. Нам пришлось много и тяжело трудиться, постоянно испытывать голод, наша одежда превратилась в лохмотья и являлась настоящим скопищем насекомых. Кормили нас так скудно и скверно, что если бы мы сами не добывали пропитание, многие бы не выжили.

Способов поиска было несколько. В первом нанимались работать у местного населения. Самая распространенная работа - толкли рис, что требует физического напряжения и времени. За работу получали мешочек (граммов 100) мякины - мелко смолоченная шелуха от риса (отруби).

Второй способ: рядом с корпусом детдома располагалось обширное русское кладбище, где нередко случались похороны. Мы научились внедряться в процесс и потом вместе со всеми скорбящими отправлялись на поминки.

И третий: ходили за 4 км на «колхозный рынок». Там можно было посмотреть на всякие фрукты, овощи, выпечку, сушеную дыню и, конечно, бахчевые - тыквы, арбузы, дыни. Картина была привлекательная. Если стащить с прилавка очень трудно, то, как правило, бахчевые всегда лежат на земле громадными кучами, и вокруг собирается большая толпа интересантов. Кто-то из наших всезнаек-самоучек даже придумал инструкцию. В этом хаотичном шуме-гаме некоторые наши ловкие ребята добывали арбузы или дыни, тыквы также были желанной добычей.

Последнее место занимает трава. Траву можно есть без риска и без особых усилий.

Я слишком рано потеряла семью и не успела получить нравственные уроки. Вряд ли родители могли предвидеть подобную ситуацию в жизни своих детей. Выдержать постоянно голодающему ребенку красочное изобилие на прилавках - моя мораль трещала по швам.

Согласно «инструкции» я подошла к толпе, окружившей громадную кучу ярко-желтых дынь, просочилась между ног взрослых тёть и дядь, не глядя на хозяина, взяла одну дыню и той же дорогой отправилась к ожидающей меня подруге. Не успела я сделать и пару шагов, как мне на голову опустилась увесистая палка. Я еще не поняла, что произошло, обернулась и увидела старого казаха. «Зачем дыню карапчил, зачем дыню карапчил!» - кричал он, потрясая палкой над моей головой. Я разревелась, и толпа стала перемещаться в нашу сторону. Так я стояла перед толпой народа, возглавляемой старым аксакалом, ревела белугой, ожидая жестокого наказания и самого страшного - отнимут дыню. Но толпа любопытствующих вдруг хором стали возмущаться жестокостью казаха, просить оставить мне мою добычу и отпустить с миром. Мой жалкий вид возможно тронул присутствующих.

Старик опустил палку, махнул на меня рукой и пошел к своей горе. Мы с подругой тут же за забором рынка съели дыню, и это было мое первое и последнее падение.

Но время не стояло на месте, наступил 1945 год. Прошел месяц с тех пор, как мы отрадовались и отплакали победу, мы узнали, что нас будут отправлять туда, откуда мы приехали. Информация о возвращении в родные края привела нас в эйфорическое состояние: мы прыгали, кричали всякую несуразицу, плакали, смеялись и делали много глупостей. Всю нашу трагическую жизнь мы почему-то связывали с пребыванием в Казахстане. Кто-то надеялся найти своих родителей, в том числе и я, не зная истинной причины их исчезновения, думала, что причина моих бед - война.

Настал день отъезда. Все отъезжающие собрались во дворе главного корпуса. Все - это мы, двадцать одна девочка и жалкая кучка мальчишек — все, что осталось от двух товарных вагонов, битком набитых детьми. Прощаться с кем-то из местных жителей не приходилось, и хотя мы частенько ходили по разным домам, выполняя тяжелую работу за мизерную плату, не получилось у нас взаимной привязанности. Не пришли с нами попрощаться и детдомовские - невидимые - сотрудники. Только чеченские девочки, такие же обездоленные, как и мы, привязались к нам за эти два года. Глаза наших провожающих выражали тоску и зависть: мы уезжали, а наши милые чеченские подружки оставались навсегда. Я потом часто вспоминала, как мы ходили к чеченским девчонкам, и как они показывали нам свои национальные танцы, а мы такие вечера воспринимали, как праздники, но у танцующих всегда глаза были грустные и выражали невыносимую тоску и скорбь. Никаких вещей у нас не было, кроме изношенной одежды. Выдали нам недельный паек: по буханке черного хлеба и по килограмму конфет, карамель с начинкой. И вот знакомая дорога, которая привела нас той звездной ночью 1941 года в этот поселок, потом водила нас частенько к нашему эльдорадо, откуда мы не всегда возвращались с пустыми руками. И вот теперь идем в последний раз по этой дороге и уже никогда не пойдем обратно.

Вагон нам дали человеческий, плацкартный, целый вагон в нашем распоряжении и никаких взрослых, только проводники. Нас пустили в свободное плаванье. И не беда, что никаких матрасов, никакой постели, мы едем в родные края, и у каждого есть тайная надежда на счастливую встречу. Нас не более тридцати человек - и целый вагон. Голод не тетка! За первые сутки мы все, в том числе и я, съели весь наш недельный паек. Мы носились по вагону, выбирая себе любую полку, лазили на верхние, спускались на нижние, сытые со вздутыми животами.

Но вот пришел день, когда вновь наступило ощущение голода. И что дальше? Неделя, отпущенная нам на дорогу, только началась. На привокзальных базарчиках мы собирали косточки от кем-то съеденных абрикосов, которые валялись на земле рядом с прилавками. Черт знает, кто ел и кто топтал эти абрикосы. Скорлупа от косточек валялась по всему вагону: скорлупа на столе, скорлупа на полках, скорлупа на полу. Она мешала спать сидеть, ходить, скрипела под ногами, горы скорлупы выметали проводники. Вскоре мы почувствовали тошноту, появилась рвота и все сопутствующие неприятности. Наш вагон превратился в лазарет. Измученные болезнью и голодом, ранним утром мы прибыли на станцию нашего назначения с чудным названием Буды.

Мне не хотелось бы бросать тень на казахский народ. В Казахстане в детском доме не было ни одного работника казахской национальности.

Ирина Холмова (Харьков, сент.1941):

Сентябрь 1941 года. Вот уже неделю мы с сестрой живем в детском доме в изоляторе, куда отправляют всех принятых для прохождения карантина. Нас было около шести девочек за столом, когда за завтраком кто-то предложил отправиться собирать паслён. «Паслён» - название ягоды мне не известной, и я обрадовалась грядущему приключению.

Фронт неумолимо продвигался к нашему городу все ближе и ближе, и несмотря на грозные звуки бедствия и сотрясение земли, мы оставались детьми, не понимая всей серьезности происходящего, хотели чем-то украсить свое пребывание в изоляции.

В небольшом украинском городе самое опасное место было на вокзале и вблизи него. Большая узловая железнодорожная станция круглосуточно принимала и отправляла сотни эшелонов с ранеными, с противоположной стороны прибывали эшелоны с молодым, еще не обстрелянным, пополнением. Эшелоны с вооружением и с военной техникой и еще толпы беженцев и местных стремились вырваться из фронтового города подальше в тыл. Понятно почему для немцев это был объект особого внимания, их самолеты регулярно прилетали уничтожать все, что находилось на платформах. В таких случаях все раненые, кто в состоянии двигаться, и все живые бросались на землю и быстро скрывались в густом кустарнике за лесополосой, которая тянулась вдоль дороги. Но не всегда и не всем, к сожалению, удавалось спрятаться.

Небольшую поляну, заросшую кустами паслена, куда манила нас загадочная ягода, и куда нас вели всезнающие подружки, от железнодорожного полотна разделяли только насыпь и лесополоса. День был приятный, солнечный, теплый. Через зеленый забор слышались глухие шумы и неразборчивые голоса. Мы сидели в кустах и наслаждались ягодой. И вдруг сквозь глухой неясный шум с платформ вокзала прорвался нарастающий, как-будто прерывающийся вой чужих моторов. Со стороны станции над кронами зеленой стены, медленно выплывали один за другим два самолета. Они летели так низко и медленно, что видны были на крыльях кресты. Я смотрела на них со страхом и любопытством. Фигуры летчиков видны были очень хорошо - запомнила и забыть не могу все прошедшие 78 лет. Они оба сидели в открытых кабинах, одетые в темные кожаные комбинезоны или куртки, такого же цвета кожаные шлемы и большие лётные очки. Опустив головы вниз, внимательно рассматривали на земле наши кусты. Самолеты в медленном планировании над нами сделали несколько кругов. Не испуг — что-то другое мы испытали. Ступор, шок - необъяснимое состояние. Никто из нас ни пикнул, никаких визгов, никаких истерик, полная тишина, если не считать звука моторов и глухого шума со станции, и ещё естественных звуков природы. Облетев поляну несколько раз, не выпустив ни одного снаряда, самолеты скрылись за деревьями в направление вокзала. Мы еще минуту сидели в оцепенении молча, потом молча вышли на дорогу и до самого дома никто из нас не сказал ни слова. После этого случая я уже никогда не вспоминала о существование такого растения, как паслён.