Страх

Чувство страха

Анна Богатырева (Волгоград, 1982-1983 гг.):

Помню, как я по старому сборнику для массовиков-затейников разучивала в комнате по нотам песню про Сталина и Мао. Мама и бабушка пришли из кухни и сказали, что это запрещенная песня. Сами отнесли ее к разряду запрещенных. Бабушкиного папу взяли под Рождество (Он как раз принес в дом ёлку, думаю, еще к 25 декабря). 30 декабря - дата его смерти. Понять можно.
Я потом долго боялась петь из пожелтевших сборников - вдруг запрещенное. Например, про славное море, священный Байкал... священный же, вдруг про религиозное мракобесие. Мне было 8 лет.

Варвара Ольга Каменских (Брянская обл., Дятьковский р-н, дер.Будочка, 1982):

1982-й, жили в деревне, пошли с сестренкой гулять в поля, грызли зернышки из пшеничных колосков и собрали букеты - колоски с васильками. Идем по дороге, поем ... навстречу старушка. Вдруг она, как безумная, начала ругаться, кричать, старалась ударить по рукам, выбить из рук наши букеты. Очень испугались, обиделись, убежали. Только много лет спустя, когда в школе проходили про закон 7/8, поняла, что это было. Бабушка за нас испугалась - слишком хорошо помнила, чем могло обернуться - сорвать для себя несколько колосьев в колхозном поле. Столько лет прошло - а она все боялась и помнила, жила в этом страхе и за нас, маленьких девочек, испугалась.

Людмила Гоук:
А я помню, что бабушка запрещала любое растение приносить с полей чужих. Я думала, это какое-то карельское поверье, а потом узнала, что она просто боялась тоже. А ещё рассказывала про брата, он приезжал и все время повторял, ни с кем не говорите, просто молчите, если хотите выжить.

Людмила Новикова (Москва, 1970е-нач.1980х):

Вот думаю про страх, и трудно формулировать. С одной стороны он был: все общество боялось говорить свободно, боялось делать то, что запрещено, жило по принципу, что лучше не вылезать. И когда мне впервые показали здание КГБ на Лубянке, то сказали, что это ужасное здание. А в анекдотах КГБ всегда всемогущая и всепроникающая сила. 
А с другой стороны, постоянного страха, того страха сталинского времени, когда любого могут взять в любой момент, уже не испытывали. Скорее наоборот: были довольно четкие правила игры, и если ты их не нарушал, то в общем мог быть спокоен.
  Это, пожалуй, единственное, что выгодно отличает брежневское время от сегодняшнего дня (когда можно попасть непонятно за что, например, работая в компании, на которую наехали, или оказавшись рядом с оппозиционным митингом). Вот пытаюсь вспомнить, когда бы я в брежневские годы боялась "по политическим мотивам" - и не могу. Если и делала что-то запрещенное, то это было более-менее надежно и безопасно. Может, конечно, из-за молодости не боялась, не знаю.
Но один мой родственник пережил очень неприятные моменты. Ему дали на ночь Солженицына (тогда запрещенную литературу обычно давали на одну ночь, чтобы снизить риски и больше народу прочло). На утро он должен был встретиться со знакомым на площади и вернуть книгу. И вот стоит он, ждет, а знакомого все нет, опаздывает. И вдруг видит, как прямо к нему направляется милиционер. Вот тут, по его словам, ощущения были не из приятных (за "Архипелаг ГУЛАГ" тогда сажали). Но милиционер просто попросил прикурить. Такая история как из фильма про подпольщиков. А ведь обычные люди были, даже никакие не диссиденты. 

Людмила Гоук:
Страха у нас, нет, не было, а у родителей был. Я узнала о судьбе бабушки и дедушки только во взрослой жизни, свекровь, 1946 года, всю жизнь от всех скрывала знание финского языка, такой был молчаливый страх, незаметный для окружающих.

Sebastian Pereira:
Да ладно, этот страх можно убить только через пару поколений, свободных от него. Он будет какое-то время передаваться как часть культурного кода.

Dmitry Karpinsky:
Это явление я тоже помню!

Ольга Харитонова:
У родителей страх был. Мама мне всю жизнь твердила:"Молчи, молчи, не высовывайся". А у меня уже нет.

Виктор Иокиранта (Урал, Пермская обл., 1960-1970-е):

В 60-е, 70-е мы (15-18 летние) совсем не боялись ни милиции, ни Комитета, не знали фамилий секретарей горкома партии и горисполкома. Слушали радиоголоса из США и всё, что ловилось на коротких волнах. Китай тоже вёл передачи вражеские, но на средних волнах. Никаких книг запретных у нас не было. Как говорится, кроме водки ничего, проверенные наши товарищи. Дрались, пили, интересовались зарубежной музыкой. Считали, что СССР вечен, главной задачей было избежать тюрьмы за драку. Это я про Урал, Пермскую область. Мой круг общения был ПТУ-шники и учащиеся техникумов.

Dania Yakhina (Ташкент, нач.1970х):

В эпоху Брежнева у нас, у молодых, был полный пофигизм на всё, что творится вокруг нас, нас интересовало что Там. Новые течения, новые группы, их мода... Было отчаяние, что у нас этого нет и не будет никогда. Один раз я не столько испугалась, сколько очень удивилась, что такое может быть вообще. Было самое начало 70-х, я, ещё совсем юная девушка, шла с моим молодым человеком по центру Ташкента, мы что-то обсуждали, беседовали, мимо большого серого здания, огороженного железной узорной оградой. Уж не помню, о чём мы говорили, и что я сказала, но мой парень вдруг сжал мою руку и пальцами соорудил замок на своих губах. А пройдя это здание, он спросил, знаю ли я, мимо какого заведения мы прошли? И посоветовал помалкивать, проходя мимо него. Нет сомнений, что прослушки стоят там где угодно, даже на одном из металлических завитков ограды. А вот то, что боялись мои родители, моя бабушка с дедушкой, мои дяди....., это я уже узнала позже. Мне всегда было интересно узнать у них о наших предках, их прошлом, но мама, бабушка всегда отвечали:-"А, всех изничтожили!" На вопрос кто, отмахивались:-"Эх, кто...ну, кто!" Я не настаивала. Очень жалею сейчас. Им ведь было что рассказать, но одни боялись, другие - подписывали бумажку о не разглашении...

Natalya Trembeth:
Мои родители как в рот воды набрали, и никогда я не слышала от них откуда наши корни, и все мои вопросы оставляли без ответа. Только в 40 лет я узнала о реабилитации семьи моей мамы и начала поиски где, что, когда!

Александр Теущаков:
Трагическая история была у моих предков: прадед участвовал в Колыванском восстании крестьян против совдепов в 1920г. Дед был репрессирован в 1938г. Прадед сидел на Соловках, а дед отбывал срок в ГУЛАГе. Отец ничего подобного не рассказывал о них, а только в 1988г., когда я дал ему прочесть заметку о Колпашевских захоронениях расстрелянных репрессированных людей, поделился своей тайной, но и тогда просил никому об этом не рассказывать. Страх сидел в нем не только за себя, но и за трех сыновей, которые могли пострадать от жестокой власти за свой язык.

Виктор Иокиранта:
Мои родители никогда не говорили о том, что им не нравится Советский строй. Я многое узнал от них нового лишь после краха СССР. Да и то, отец советовал много не болтать, так как был уверен, что перестройка эта ненадолго, и всё вернётся к прежнему. Как он считал, перестройка придумана, чтобы довыявить недовыявленных врагов. И отец, и мать были жертвами коммунистических репрессий, имели на этот счёт удостоверения. Мой отец до последнего пугался от звонка в дверь, его отца забрали, когда ему было 7 лет.

Dmitrii Kouznetsov:
Меня родственники просили не задавать вопросов учителям. В стиле, "спроси меня, я отвечу, а учителей злить не надо".
Я старался. Но потом заметил, что родственники тоже уходят от моих вопросов, не отвечают (...) Родственники боялись и уходили от ответа. Тогда я опять стал спрашивать учителей. У меня есть зарисовки того, что с ними при этом происходило. Они белели, краснели, бледнели, зеленели, чернели. Они становились в тупик, садились в калошу, садились в лужу, хренели, лезли в бутылки, кипятились, взрывались, зверели, выходили из себя, приходили в ярость, стучали в КГБ. Потом педсовет вставал на уши, а директриса метала икру. За такую деятельность (или бездеятельность, что допустили вопросы), им потом в РОНО вставляли длинное перо.

Многих родственников огорчали мои вопросы в институте. "Выпендриваешься вместо того, чтобы подумать о семье". Коллег тоже. "Ты что, сам не понимаешь? Ты что, хочешь, чтобы лабораторию разогнали?" Но ни один из родственников, друзей, коллег, предупреждавших меня об опасности, не сказал прямо:"Мы живём в фашистском государстве...” (...). Предполагалось, что если я этого не знаю, то мне будет легче скрывать мои догадки от агентов КГБ.

Я видел странное явление и начинал его исследовать. То есть пытался узнать то, что родственники пытались скрыть.

Думаю, что правильной была бы не рекомендация "того не говори, с тем не общайся", а информация. В частности, про советский фашизм. Предупреждён - значит, вооружён.

Мария Белкина: Лично я в брежневское время боялась, боялась постоянно. И для меня перестройка означала две удивительные вещи - я перестала бояться и не стояла в вечной оппозиции к государству. Вдруг в газетах, журналах, по телевизору стали писать и говорить то, с чем я была согласна! Потрясающее чувство! Такой эмоциональный комфорт…

Inna Vokler:
Моя мама нас торопила с отъездом, не верила, что границу не закроют. В свое время в 30-х им удалось удрать из голодающей деревни. Прошло 30 лет, пока открыта.

Алиса Чижик:

Со слов родителей знаю, что людей "забирали".. потом о нем (даже в семье) старались не говорить, при людях по крайней мере. А если о ком-то говорили "его забрали", то никто и не упоминал больше, всем было понятно, что скорее всего – навсегда.

Lubov Sus (МГУ, 1970-е, ГЗ):

Лампочка перегорела на потолке. Хотела заменить сама - но дежурная наша руками замахала: нет! нельзя! ты что, не знаешь, там микрофоны! Думаю, она просто боялась, что я свалюсь в процессе, но напугала сильно.

Timosha La (Ленинград, 1987 или 1988):

В пятом классе у нас была лекция, где нам биологичка рассказала, что в Сосновом Бору взорвался атомный реактор, и мы должны пойти домой и закрыть все окна. После этого все наши мамы впали в панику, стали друг дружке звонить, но оказалось, что биологичка так проверяла нашу бдительность. Никогда больше не видел таких испуганных глаз у моей мамы.

Dania Yakhina:

С уходом каждого из этих "секов" у всех, я думаю, был если не страх, то чувство волнения - "что ждёт нас в будущем" . Обычно каждый новый приходил со своими тараканами после того, как предыдущий уходил не просто так. Так было с хрющовым, брежнёвым, андроповым и т.д. и т.д. Правда, после андропова народ как-то успокоился и начал привыкать и к похоронам, и балетам по ТВ. Жаль, оказывается и это было не на долго!

Irina Manina (1983-1985):

У нас в группе в университете учился парень. Я помню его фамилию - Петровский. Он всегда был в первых рядах на лекциях, занятия не пропускал. Не был особо вхож ни в какую компанию. Иногда говорил с нами, иногда говорил о нашем отношении к действительности. Точно не помню, о чем. Но и сейчас стыдно вспоминать, какие же мы были испуганные. В общем, сворачивали разговор. Хотя, ничего особенного он не говорил. Больше я о нем ничего не помню толком (хотя, внешность, конечно, помню).

И вот однажды на семинар к нам пришли люди. Такие, в костюмах, и, по-моему, не один человек заявился. Тот, что говорил, был точно не с нашего факультета. Я никогда не забуду, какую чушь они рассказали, и как испуганно, пассивно, затравленно, молча мы эту чушь выслушали. Впрочем, честно говоря, нам было, наверное, все равно...

Хотя, я до сих пор помню того парня и испытываю жгучий стыд и чувство вины... Фактически на наших глазах человека изъяли из обыденной жизни, исключили из университета (а учился он хорошо), и он исчез в неизвестном направлении. Сделали это с ним ни за что. Просто он где-то попытался говорить правду. То есть, за то, что он уже тогда понимал больше нас и просто был честным благородным человеком...

Мы этим «выступающим» ни слова не сказали, мы ничего не сделали в защиту парня. Ну да. Он же не был нашим приятелем даже. Держался особняком. Но с ним что-то плохое случилось, а мы молча выслушали ерунду о том, что «он писал антисоветские лозунги на стенах, и его вычислили по почерку». Ещё тот в штатском говорил, что в доме у парня был обыск, и нашли то, чем он писал эти самые лозунги... и якобы ещё что-то, свидетельствующее о том, что он готовил некую акцию. В это я не верю.

Такая история. Типичная история дутых гебистских дел 1970-80-х, из тех, о которых рассказывал Пархоменко по следам прочтения опубликованных служебных материалов КГБ. Типа того, как годами доблестные защитники госбезопасности преследовали моряков, привозивших мохер из поездок в Италию. Вели дела, слежку, ездили в командировки. Мохер, видите ли, представлял угрозу.

Юлия Ермакова:

Я не застала эпоху Сталина и Хрущева. Но жила в эпоху Брежнева. Поэтому не буду писать о страхах, о которых мне рассказывала моя бабушка по маме (да-да, она застала и Сталина, и Хрущева... Особенно хорошо помню ее рассказы о страхах после убийства Кирова, и как её таскали на допросы в Ленинграде, и она, находясь в страхе, абсолютно не имевшая никакого отношения к этому делу, уже даже собрала в узелок теплые вещи, которые могли ей пригодиться в лагере, куда следователь грозился её отправить, если она не признается в своей вине. Правда, она так и не поняла, в какой именно? Она же лично не убивала Кирова).

И еще не буду рассказывать о страхах, о которых рассказывала бабушка по папе (она жила на территории Украины, и в 1930-е годы очень боялась не прокормить семью - еду-то всю в пользу голодных рабочих отобрали представители продотрядов). И не буду рассказывать о страхах моего деда, который руководил до войны маленькой швейной фабрикой где-то в Сибири, на которой работали осужденные женщины. Одной из них могла бы быть и моя бабушка, которую затаскали по ложному доносу за якобы причастность к убийству Кирова. Это была большая удача, что её не запроторили в Сибирь - сменился следователь, и у него появились другие приоритеты.

Я напишу о своих страхах, связанных с государственной и политической системой в СССР. А это были страхи (по хронологии):
- не дай Бог не примут в октябрята (позор на всю мою детскую голову);
- не дай Бог меня отчитают на собрании пионерского актива за плохой отчет о работе моей пионерской организации (а я была председателем совета отряда класса);
- не дай Бог мне вынесут выговор за слабую комсомольскую позицию в моем снисходительном и уважительном отношении к двоечникам из моего класса;
- не дай Бог я неправильно (с точки зрения линии партии) озвучу на экзамене главные задачи культурно-просветительской деятельности (а главное - не организация досуга населения в свободное от работы время, а донесение коммунистических идеалов до советского народа, который строит коммунизм).

Ну и по мелочи: страх не иметь таких же джинсов, как у подруги, у которой мама работала товароведом в смешторге, а у меня всего лишь на почте оформляла подписки на газеты; страх, что рано или поздно закончится флакончик любимых духов, который мне подарили на день рождения, и следующий, неизвестно, буду ли иметь вообще? Страх, что мне не достанется путевка в пионерлагерь, потому что опять-таки, моя мама работает на почте обычным сотрудником, а не руководителем почтового отделения...

Родион Шингарев:

Джинсов не иметь, это не страх. Страх - это что на их продаже поймают и посадят. Но обошлось. Про октябрят - пофиг, принимали всех.

Юлия Ермакова:

В октябрята-то принимали всех. Но в том возрасте, когда принимали, лично я хотела быть как все, и боялась: а вдруг не примут меня? И как я тогда буду?

Джун Комарова:

Детские страхи: нельзя рассказывать анекдоты, потому что родителей могут вызвать в КГБ. Страх ляпнуть в школе лишнее, услышанное в ”голосах”. Совершенно безумный страх перед милицей, даже больший, чем перед гопниками.

Joey Jane:

Мы боялись милиции. Мужа моей подруги в день зарплаты менты задержали, ничего не объясняя, дали в глаз, отняли деньги, продержали в камере трое суток, а потом просто выгнали - даже протокола не завели. А у неё не брали заявление на поиск пропавшего человека: ржали и говорили, что он, наверное, к своей бабе завернул.
Боялись контактов с иностранцами - в институте с нами много училось ребят из разных стран, но тесно общаться с ними было опасно: могли отобрать допуск, а вуз был технический, нам читали закрытые курсы, без допуска прямая дорога была к отчислению.
Боялись, что сын не поступит в институт и загремит в армию. Во-первых, уже шла война в Афганистане, а во-вторых, и до неё знали немало мерзостей об армии.

Ирина Хвиловская:

Так что, Вы с Вашими сокурсниками в 1980-е не общались? Как это было возможно? У меня институт был в центре города. Время 1982-86 гг. Вокруг много старых дворов, бабушек на скамейках. Учились во вторую смену с пол второго дня до пол седьмого вечера. Когда все вместе выходили из института, шли на транспорт, могли услышать от тех бабушек нечто нелестное о своей "социальной ответственности" и посмеяться. Но сами абсолютно нормально общались. Насколько позволяло знание языка. Они год до поступления учили русский. И сами свободно говорили на 3-4 других языках. А у мамы допуск к сов.секретной работе был.

Joey Jane:

На моём курсе как раз иностранцев не было - я училась на кафедре, куда иностранцев не брали, мы допуск получали ещё на третьем курсе. Несколько наших девочек вышли замуж за восточных немцев - их до конца института каждый месяц вызывали в первый отдел, требовали, чтобы они развелись. Одна не выдержала нажима - развелась. Другим повезло учиться на кафедре, где не было жёсткого допуска, они уехали в Германию.

Oleksandr Rychkov:

С самого раннего детства боялся: воспиталок и нянечек, врачей (особенно стоматолога и лора), уличных подонков, завуча, школьных туалетов, военкомата с его бесконечными комиссиями, мусоров, походов по бюрократическим конторам...

Юрий Поляков:

Страх? У меня дома хранится фото: моя мама 3,5 лет со своим старшим братом обнимают свою маму (мою бабушку). Оба - и моя мама, и дядя коротко острижены, они вернулись к своей маме из детских домов для детей "врагов народа" (сначала были в разных детдомах, через год их соединили).

Их отец (мой дедушка) был расстрелян за 1,5 года до этого, бабушку арестовали, детей (маму и её брата) - в детдом. Конвейер, простой до ужаса. Не знаю каким богам молилась бабушка, через год её выпустили, ещё через полгода вернули детей. Уже давно нет бабушки, недавно ушла мама, а это фото напоминает весь ужас и страх кровавого чудовищного режима - когда у матерей при жизни забирают детей, расстреливают отцов просто потому, что усатый изверг и палач придумал новую статью для уничтожения невиновных.

Олександр Шовкопляс:

Когда мы были совсем маленькими, нам бабка говорила: "Не балуйтесь, а то вас заберет "Чорный ворон," - и указывала на автомобиль с надписью "Хлеб". И мы слышали и чувствовали жуткий страх в этих словах и верили.

Stanisław Kożewnikow (Киев, 1983):

Боялись иностранцев. Нам говорили, что они раздают детям отравленные жвачки. История значит следующая. (...) На дворе было лето 1983 года. Нам, мальчишкам Печерского района города Киева, удалось таки "продать Родину", а точнее - променять краснозвёздные погоны наших дедов и отцов на сладкий вкус капитализма - жевательные резинки! Но, как известно, принимать подобное от иностранцев было не только морально унизительно, но и опасно для жизни и здоровья, ибо большинство советских детей знало, что нельзя ни в коем случае принимать подобные сладости из рук иностранцев, так как они:
а) могут быть отравлены;
б) В жвачках могут находиться лезвия!
Но жажда наслаждения запретным плодом пересилила все страхи... Мы с невероятным наслаждением уплетали добычу. Лишь один из нас был обделён этой радости. Мальчик по имени Лёша стоял и смотрел на нас печальными глазёнками. Его бабушка строго-настрого запретила жевать иностранную жвачку! Оставив своему чаду лишь красочный фантик и пахучий вкладыш. Вот такая печальная история.

Joseph Zolot:

Мне кажется, что одним из главных страхов была боязнь обратить на себя внимание коллектива.

Людмила Гоук:

: Самый главный страх, снятие с очереди на квартиру, особенно когда вот - дом уже сдаётся или начали строить, из человека можно было веревки вить.

Любава Булгакова:

Очень сильно нагнетали военную угрозу. Прямо ждали каждый день, что бомбы посыпятся на голову. Помню, даже думала, зачем учиться, раз все равно всех скоро убьют. Еще боялась поздно возвращаться домой, потому что два раза нападали, еле спаслась. Боялась ментов и зубных врачей. А позже еще и гинекологов и всего что с этим связано.

Страх войны

Dania Yakhina (Ташкент, 1960е):

В 1960-х годах нас, ещё маленьких детей, инструктировали о том, как себя защитить, если китайцы всё-таки пересекут границу. Причём, самозащита равнялась нулю, ибо, нам говорили, что китайцев так много, что на каждого из нас даже маленьких, их приходится по 4 штуки взрослых солдат. Этот психоз страха настолько был велик и не только у детей, что когда произошло под утро землетрясение в Ташкенте, почти все были уверены, что началась война и пришли китайцы. Причём, до всей этой полит.аферы между двумя "великими друзьями" уж не говоря о том, что мы были завалены китайскими, очень качественными товарами, у нас было очень много китайцев. Но они вмиг исчезли, когда началась эта заваруха.

Людмила Новикова (Москва, 1970е-нач.1980х):

Читала недавно про военную истерию 1927 года, когда всерьез запасались продуктами и ожидали, что война вот-вот начнется. В 1960-1970е годы ничего подобного не было. СССР официально "боролся за мир", что, конечно, не мешало "присматривать" за соц.странами, а в 1979 влезть в Афганистан.

Но Афганская война вызывала у нас опасения только из-за того, что туда могли попасть наши ребята. Ну и возмущал сам факт, что мы туда влезли. Однако Афганистан был далеко, а незадолго перед ним было какое-то обострение на границе с Китаем. И какое-то время было опасение, не начнется ли там война. У нас в школе ребята даже песню сочинили, как мы будем бить китайцев. И тут, я не скажу, что страх, но какие-то неприятные ощущения были. Потому что китайцы представлялись какими-то непонятными зверскими азиатами. К счастью, это быстро закончилось.

А одна моя очень хорошая знакомая рассказывала совсем другую историю. Однажды в Москве прямо над улицей появились и зависли 2 вертолета. В то время для Москвы это было совершенно необычно. А тут еще и что-то бухнуло вдали. Народ остановился и стал напряженно смотреть вверх, пытаясь понять, что происходит. Она говорила, что в первые мгновения ее охватил ужас: она решила, что напали американцы и началась война. Уверяла, что и люди вокруг были испуганы и, вероятно, думали о том же. Пропаганда против "агрессивного империализма" делала свое дело. Для меня эта история казалась странной: уж на США я бы никак не подумала, слушая почти каждый вечер их "Голос Америки".

Сергей Л. (Москва, конец 1970х):

Помню, мне, шестикласснику, было действительно страшно, когда в феврале 1979-го Китай напал на Вьетнам. У нас даже устроили в школе собрание по этому поводу с "решительным осуждением гегемонистской политики Пекина". Выступал военрук, говорил, что в военкоматы уже потянулись добровольцы защищать братский вьетнамский народ. Случившийся меньше чем через год Афганистан я воспринял как-то спокойнее. И не могу сказать, что боялся того, что войну развяжут американцы.

Римма Покайнис (райцентр в Кировской обл, 1950е-1960е):

В 1950-1960-ых годах был страх войны. В каждой семье имелся запас спичек, мыла и соли. У моих родителей был небольшой ящик мыла и картонная коробка заполненная коробками спичек.

Карз Драйв (Туркмения, 1970е):

В моём окружении страха войны не было. После карибского кризиса в моем родном городе Иолотань я не знал ни одного человека, даже среди работяг-строителей, в бригаде которых я проработал 6 месяцев после окончания школы, который считал бы масштабную войну между НАТО и СССР реальной возможностью. Уж если из такой серьезной жопы вылезли благополучно, значит, стратегия ядерного сдерживания работает.

Anya Prigozhina-Kirby (Люберцы, 1972):

Помню, пьяная соседка залихватски горловым голосом выпивала частушку во дворе на местной гулянке:
«Раньше славился Китай чаем с мандаринами.
Нынче славится Китай только хунвейбинами!»
В последнем слове она поменяла местами вторую и пятую буквы под радостный гогот аккордеониста. Её версию я и донесла до папы, спросив его, что это такое. Он мне очень долго рассказывал про ужасы в Китае, хотя до этого минуты две потратил на мое обучение правильного произношения этого китайского словца. Кажется, был год 1972й. Я, конечно, сделала из этой истории школьную развлекуху. Подходила к приятелям в 1м классе и просила их быстро повторить за мной мое новое, ставшее любимым, эдакое словцо. Игра быстро распространилась и за пределы нашего класса.

Tina Serova:

Страх был. Когда умер Брежнев, некоторые учителя плакали и ждали войны.

Виктор Иокиранта (Пермская обл, 1960е-1970е):

Судя по моей семье, то моя мама всегда была готова к войне и всегда её ожидала. В доме всегда был запас круп, сахара, соли, спичек, свечей, мыла в значительных количествах. Всё это хранилось в 3-х литровых банках, хотя жили в городской квартире. Родители пережили войну, на их глазах умирали от голода близкие родственники, сами они голодали. Поэтому инстинктивно имели запасы.

Dania Yakhina:

Это, наверное, у всех, не только у вашей мамы. Несчастное поколение, родившееся в голодные года, детство и юность - года военные, молодость опять голод, нищета..., в зрелость вроде как потихоньку жизнь начала налаживаться, бам! - перестройка, бандитские 90-ые ... . Что наши мамы видели хорошего в своей жизни?!

Tina Serova:

К нам на «урок мира» прислали курсанта из военно-политического училища. Он уверял нас, школьников, что война точно будет. Зачем? Не очень понятно. Сам, наверное, верил.

Dania Yakhina:

Курсант - тот же ученик. Чуть постарше школьников. Верил, конечно, наверное.

Tina Serova:

Я как раз сомневалась. Но страх был.

Елена Иваненкова (Москва, 1970е):

боялась войны. У меня бабушка очень любила ребенку всякие апокалиптические истории рассказывать... Она была хорошая и добрая, но малообразованная и при этом верующая. И вот я то боялась потопа во время сильного дождя, то что все сгорит на всей земле... Это совсем в детстве. Ну и когда обострения случались в международных отношениях, все это усугублялось.

Dmitry Karpinsky (Москва, 1960е-1970е):

На моей памяти (помню себя с начала 1960х) никаких страхов войны в семье не было.

Anya Prigozhina-Kirby (Люберцы, 1970е):

У меня в семье тоже не было страхов о войне. Я думаю, это зависело от того, насколько родители верили советской пропаганде о капиталистическом «агрессоре» .

Любава Булгакова (Москва, 1980г):

Помню в восьмом классе, 1980 год, так сильно нагнетали, посмотрела новости и подумала, зачем тогда учиться, если скоро атомная война. Запомнился этот момент.

Виктор Иокиранта:

Все эти военно-спортивные лагеря, игра Зарница, метание гранаты на уроках физкультуры - советское изобретение. До войны (Второй Мировой) был психоз с парашютным спортом.

Dmitrii Kouznetsov:

У меня был страх войны в 1968 году. Я боялся, что чехи к нам приедут на танках и начнут в нас стрелять. Или что у нас будет что-то вроде гестапо, и нас туда будут сажать. Аналогия с Германией 1938го года "висела в воздухе", и я боялся о ней спрашивать. Мой папа сказал: "Вырастешь - поймёшь".

Людмила Новикова:

Пропаганды войны не было, да, "боролись за мир". Но при этом была пропаганда против США и "империалистов запада", которые как раз якобы хотят войны, такие "ястребы", и они-то могут ее развязать. Поэтому у многих страх войны мог быть, при этом они верили, что СССР борется за мир.

Карз Драйв:

Да, согласен, что сказкам про разжигателей войны многие верили. И не только из числа рабочих и крестьян.

Jaugen Keppul (деревня под Минском, 1960е):

Прекрасно помню слова песни, которой нас учили еще в детсаду:
"Возле самой границы овраг,
Может, в чаще скрывается враг.
Но каких мы не встретим врагов -
Дать отпор пограничник готов."
Т. е. образ врага ("немца" или "белого" - кстати, некоторые мои одноклассники считали, что это одно и то же) внедрялся в наши неокрепшие головы еще в дошкольном возрасте.

Krivtcova Vitaliia (Харьков):

Мое главное ощущение детства - страх войны. В школе по пятницам у нас была политинформация. Мы брали газету и пересказывали ее статьи. Многие статьи были о том, что США собираются сбросить на нас атомную бомбу. Страх усиливали занятия по НВП, на которых мы бегали по окопам в противогазах, учились разбирать винтовку и накладывать бинты. В день, когда по школьному радио сообщили, что произошло трагическое событие (умер Брежнев), я подумала, что США начали нас бомбить. Когда я дослушала сообщение до конца - очень обрадовалась... Была вроде в третьем классе тогда. Помню тот момент в подробностях.(Харьков)

Анна Богатырева (Волгоград):

А я из Волгограда, но мы - как близнецы. Я тоже была в третьем классе. И ровно те же чувства. Я узнала о смерти Брежнева на уроке сольфеджио. А бабушка, которая вела меня домой из музыкальной школы, шепнула: "Молчи! Это нарочно говорят! Это провокация". Так ей говорил ее папа, когда началась война.

Александр Уманский:

Вот именно страх не помню. Афганистан уже был, и тела убитых только начали поступать в семьи, это хорошо помню. А именно страх нет.

Annie Rostova:

Мне мама рассказывала, что она в детстве, когда ходила в кино, всегда садилась ближе к выходу, поскольку боялась, что в любой момент может начаться война.

Rita Andola-Sladack:

У меня (...) был СТРАХ. Из новостей (программа «Время») я поняла в детском возрасте, что есть такой злой дядька-президент ( в белом каком-то доме), он там сидит и каждый день разрабатывает план как сбросить на всех нас бомбу ЯДЕРНУЮ. Правда вскоре нас полили кислотным дождичком, и сделал этой совсем не американский президент...

Ольга Харитонова:

А мы были старше и смотрели на это веселее. Когда наш преподаватель по военной подготовке спросил нас, что мы должны будем делать, если объявят об атомном нападении, мы ответили, что завалимся в ближайшее кафе и спустим всю степендию. (Преподаватель расстроился)

Шещ Бещ:

Военно-политические блоки знали на зубок, уроки НВП (Начальной военной подготовки) были обязательной дрессировкой подрастающего поколения.

Ilya Iezbera:

Я ядерной войны ужас как боялся. А тут еще завод рядом с домом, и там периодически ГО включала сирену - ну всё, думал, опаньки!

Татьяна Ковбусь:

Ага, у нас радиозавод рядом то и дело учебные тревоги проводил. А я еще постапокалипсисов всяких начиталась.

Наталия Химухина:

Я в детстве боялась ядерной войны. В школе висели плакаты, изображавшие поражающие факторы ядерного взрыва. Я с ужасом представляла, что американцы бомбят наш город.

Eiva Airaksinen:

Я боялась атомной бомбы. Мы жили на границе с Финляндией, на 9-м этаже, и окна выходили в сторону дороги на границу. И я ночами смотрела в окно на огоньки машин, ехавших с границы, и думала что это бомба летит.

Юрий Антонов:

В 1968, когда ввели войска в Чехословакию, боялся, что начнётся новая война. Мне было 15.

Marta Svetina:

Был страх атомной войны, который нагнетался целенаправленно, дабы оправдать наращивание вооружения. Кроме этого у ребят был страх попасть в армию и быть замордоваными дедами или попасть в Афган.

Людмила Фредериксен (конец 1970-х):

С 4-го класса благодаря СМИ не одна я четко уяснила, бояться надо Америку и Китай. Китай больше, ближе и страшилки страшней.

Николай Иванов:

Я учился в школе с 1969 по 1979 года. Никто об угрозе всерьёз не говорил. Никакого страха перед внешним агрессором не было.

Работники КГБ.

Людмила Новикова (Москва, 1977-1978):

НВП (начальная военная подготовка) я не любила, там было просто скучно. И почти не помню, что мы там проходили. Помню, что разбирали автомат и смотрели фильм про ядерный взрыв. Фильм был жуткий. Даже тогда, подростком, я подумала, какой ужас изобрело человечество. Кстати, я против НВП в школах, но, думаю, детям в рамках какого-то другого предмета было бы хорошо рассказывать о ядерном оружии. Просто чтобы знали и у них не возникало желания превратить других в "радиоактивный пепел".

НВП у нас было несколько лет, но один год из них нас учил необыкновенный человек. Звали его Феликс, и до этого он работал в КГБ. Это не скрывалось, мы все это знали. Он был из тех учителей, что держат дисциплину одним своим присутствием. Таким не надо кричать, достаточно посмотреть, и все затихают. Мы его побаивались, и сидели на его уроках тихо как мышки.

Сейчас думаю, что, возможно, Феликса боялись не только мы, потому что на уроках с нами он занимался чем угодно, только не НВП. Я не знаю, почему он попал к нам в школу, выгнали ли его за что-то из КГБ или сам ушел (что вряд ли). Но, говорят, кгбэшник не бывает бывшим, и мы в этом убедились.

Иногда он мог просто свирепствовать: задавать какой-то вопрос, которого не было ни в каких учебниках, вызывать всех подряд, ставить двойки, а в конце урока сказать ответ. Помню, как он допытывался от нас, что такое война. И заявлял, что мы не умеем думать. Но умеешь ты думать или нет, а догадаться, что ему надо, было невозможно. Получив кучу двоек, в конце урока мы узнали, что "война - это продолжение политики военными средствами". Ну кто мог догадаться, что ему нужно именно это определение?

Часто Феликс применял на нас приемы из КГБ. Например, однажды он устроил контрольную работу с 3-тремя вопросами. Два из них были про какую-то речь Брежнева, а третий: "С кем бы ты пошел в разведку?". Ну народ в классе возбудился, всю следующую перемену все обсуждали, кто кого написал. Я долго потом гордилась, что угадала этот трюк. Мне пришло в голову: зачем ему знать, кого из товарищей написал каждый ученик в классе? Наверное, ему нужно узнать что-то другое, а это - отвлекающий маневр. Мою догадку Феликс подтвердил на следующем уроке, объяснив, что на самом деле ему нужен был ответ на 1-ый вопрос (я только вопрос не угадала, они оба выглядели одинаково бесцветно).

Надо сказать, что у Феликса всегда были "сеансы с разоблачением", он всегда потом показывал или объяснял нам эти трюки. Вот еще один.

У нас тогда почти половина класса слушали дома западное радио, но, конечно, в школе это не обсуждали. И вот однажды Феликс входит в класс и говорит: "Ну, вы, конечно, все знаете, что произошло на границе с Китаем?" Эту новость накануне вечером передали по западному радио. А новость была какая-то нейтральная, по советскому радио ее бы тоже передали, но позже. В таких случаях советские СМИ приблизительно на день отставали от западных из-за цензуры и согласований. И вот сказав это, Феликсу оставалось только молча наблюдать за нашей реакцией и развлекаться. Сначала все важно закивали головами: да, конечно, знаем. Через секунду до большинства дошло, что по советскому радио об этом еще не говорили. И по классу пошло: "Нет, нет, а что там? А что там произошло?" Один наш двоечник, который умом не отличался, не понял, и стал всем рассказывать новость, чувствуя, что, наконец-то, он знает что-то, чего не знают другие. Феликс в гневе выгнал его из класса.

Вот я и сейчас не знаю, зачем Феликс все это проделывал? То ли, действительно, хотел научить нас распознавать такие приемчики, то ли просто развлекался (скорее всего). Но в жизни мне это потом пару раз пригодилось.

Dmitry Karpinsky (Москва, конец 1960х):

В нашей школе дети поровну, примерно, делились на детей военных и гражданских инженеров, детей офицеров соседнего погран.училища при КГБ СССР, и детей работяг из рабочих общежитий. Каждая категория несла в школу из семьи - своё.
Помню в 4-м классе (!) училка-жена КГБ-ешника раскусила мой антисоветский настрой (явно пришедший из семьи) и вызвала родителей в школу, чем страшно их напугала. Это был конец 1960-х. Время уже либеральное, но родители прожили всю жизнь при Сталинском режиме и ужас сидел в них крепко.

Мириам Файн (Москва, 1985):

В 1985 году меня под угрозой увольнения заставили пойти "учиться" в Институт Марксизма-Ленинизма. Лекции проходили в Библиотеке имени Ленина, мы все быстро перезнакомились, разбились на "тройки", и каждый отмечал двух других, то есть каждый ходил через два раза на третий. 

Сложнее было с семинарами: там по 25-30 человек, все на виду. Вёл семинар потрясающе красивый КГБ-шник лет 35, с прекрасно поставленной речью и абсолютно "идейный". И вот однажды, приводя пример к "свобода - эта осознанная необходимость", я сказала, что все мы, конечно, свободны бросить этот самый Университет М-Л, однако осознаём необходимость в него ходить, так как иначе попрут с работы. Видели бы вы его искреннее изумление! "А разве вы не по своему желанию сюда пришли?!" - сдержанный общий смех был ему ответом. Я добавила: "У меня дома сейчас семилетняя дочка одна сидит, а я вечера здесь провожу".

"Я Вас освобождаю от посещения моих занятий!" -

"А как же оценки, экзамены?"

"Всё будет нормально. Приходите прямо на экзамен."  

"Так я пойду?" - 

"Конечно."

Уже в дверях я обвела широким жестом весь класс и спросила "А остальные?" - общий смех и: "А остальные останутся."

Потом, через полгода, на экзамене: "Будем бороться за пятёрку или удовлетворимся четвёркой?" Опять дружно поржали вместе с ним. До сих пор у меня где-то валяется этот четвёрошный диплом.

Вот и такими бывали гэбэшники🙂 А вот, кстати, интересно было бы встретить сейчас этого человека - кем он стал? Ушёл ли из грязной конторы или скурвился, чтобы остаться? Ему сейчас, как и мне, под 70. Я бы с интересом с ним встретилась. Вдруг его кто-то знает? Мир тесен... Опознать его нетрудно: он был редкостно красив.

Dmitry Karpinsky:

Я полжизни прожил при советах, но ни одного идейного не встречал.

Пётр Дубов:

Точно, одно лицемерие и показуха были везде.

Мириам Файн:

Я вообще всего двоих знала. Один вот этот, в общем-то, неплохой парень. Второй - сосед, молчаливый и скрытный настолько, что о нём вообще не осталось никакого впечатления.

Людмила Новикова:

Думаю, все же это редкий случай.

Мириам Файн:

Конечно.

Viktoria Poliakova:

Был бы хороший - не делился, а уничтожал бы анонимки.

Алексей Мазур:

У моего одноклассника мать работала в КГБ. Она любила приходить в школу, подходить к детям и учителям и спрашивать почему им не нравится советская власть. Отвечать нужно было, что советская власть нравится. Иначе она вцеплялась как клещ и рассказывала как на западе плохо, как там все нам враги и как она сейчас отведёт на Лубянку.

Когда СССР развалился, она сошла с ума и ее уволили. Закончила жизнь подзаборной алкоголичкой, которой стеснялись ее взрослые сыновья, вытаскивая ее пьяную в хлам из луж с лавочек во дворе. Слава Богу, прожила она не долго.

И все это происходило не где-то в провинции а в полутора километрах от Кремля.

Виктор Иокиранта:

Мы дружили с начальником КГБ города, района. Наша семья жила на одной лестничной площадке. Он из 1 секретаря комсомола вышел. Ни слова плохого не могу сказать.

Pavel Raysin:

Привлекался, допрашивался за изготовление и распространение самиздата. Поскольку был юн и с хорошей комсомольской предисторией, и поскольку сама изъятая литература не относилась к уголовно наказуемой, ограничились беседой и предупреждением. Было очень страшно, хотя никто из них даже голоса не повысил ни разу... КГБ - лайт, короче. В это время у меня лежали негативы из уголовно наказуемого "Архипелага". Не догадались обыск сделать. Повезло.

Лев Зильбер:

Люди без лица, не запоминаются. Созданы из штампов, как напечатаны на одном принтере: страшно. Вызывали, так как мой хороший знакомый, с которым мы ходили в филармонию, дал кому-то почитать "Архипелаг ГУЛАГ". Это был 1982-ой год. Часа два вели перекрёстный допрос, дали в руки книгу, сказали: читай. Я прочитал вслух страницы две. Хватит, - сказали. Я даже не знал, что означает эта аббревиатура ГУЛАГ. Отпустили. Без последствий. А знакомого посадили на три года.

Irina Manina:

Уверена, что сталкивалась с ними, не зная об этом. Было много агентов. Так вот чтобы лично, и человек представился - один раз, очень коротко. Просто приходил человек, показал удостоверение и попросил проверить почтовый ящик.

Ryan Frost:

Общался с ними. Обычные люди. Как и среди людей других профессий тот же процент долбойобов.

Людмила Новикова:

У меня была подруга (не очень близкая, скорее даже знакомая) в самом начале 1980-х, которая всегда говорила, что ее родители и особенно дедушка, видимо, игравший важную роль в ее семье, военный. И только гораздо позже призналась, что он работал в КГБ, причем не рядовым сотрудником, а на достаточно высоких постах. Потом я и от других слышала, что своих родных кгб-ников (особенно дедушек) называли военными. Вот почему? Чувствовали негативное отношение к ним? Вряд ли стыдились, потому что всегда добавляли, что именно их родственник никого не сажал, а был наоборот благородным исключением.

Вообще отношение к КГБ было разным в брежневское время. Кто-то их презирал и ненавидел, а кто-то считал наоборот: мужик хорошо устроился.

Андрей Амбарцумов:

Тогда было живо множество людей, прошедших лагеря. Естественно, стеснялись принадлежности к организации, ответственной за репрессии... Ну а презрение вполне может сочетаться с мнением, что человек хорошо устроился.

Сергей Шувалов:

То, что деда называли военным, правильно. Они имели звания, синие петлицы и синие просветы на погонах. В высшей школе КГБ были курсанты с черными погонами. Все как у всех. Особисты были во всех в/ч. Они иногда носили ту же форму, что и все офицеры другого рода войск. Но они были офицерами. Там ведь тоже есть разные управления и разные задачи. Много тех, кто никогда форму не носил. Но звания есть у всех. Так что нормально ваша знакомая называла деда военным. Кстати переход офицеров с одного ведомства в другое, в том числе и в КГБ, и в ГРУ - обычное дело. В жизни пересекался со всеми. По молодости и дружил, и служил с некоторыми. Работал и с их пенсионерами. В общем вот такого негативного отношения к рядовым офицерам у меня не сложилось... Хотя их незримый глаз чувствовал всю жизнь. Были они и в Афгане, и в Чернобыле, и в Африке. Да везде. Так что они хоть и специфические, но военные.

Александр Варакса:

Что вы такое говорите? Какие военные? Жандармов даже при царском режиме все презирали. И КГБ не являлось исключением. Они от военных так же далеко, как морская свинка от моря. Включая особистов, которые к военным имели отношение лишь формой, но не содержанием.

Сергей Шувалов:

При царе было как вы пишите. При совке было как я написал. Нравится вам или нет, но их так называли обыватели и родственники. У меня много сослуживцев, закончивших вместе со мной училище, перешли в КГБ, МВД, позже в ФСО. Человек руководствуется прагматичными соображениями, а не высокими мотивами. Там выше должности, оклады, служба попроще, чем в войсках. Вот что движет людьми. А не жандармы, голубые мундиры и т. д. Это к Лермонтову. Поэтому для меня они военные и офицеры.

Александр Варакса:

Ну так я ваше личное отношение к ним и не пытаюсь оспорить. Но офицерами из моих знакомых их никто не считал никогда. Были они опасными людьми, с которыми нужно быть очень осторожными. А офицеры это немного из другой оперы. Оклады, звания и прочие прелести офицерами не делают.

Сергей Шувалов:

В общем согласен. Опасными они были, но все же если бы мой отец был полковником КГБ, я бы говорил и писал в анкете, что из семьи в/служащего. По другому никак. Если бы он ходил в гражданке, я бы сказал, что он милиционер. Так и все люди. И со своими однокашниками я не перестал общаться из-за смены места службы (работы). Мне и в голову это не влетало. Но я не диссидент. Я здесь и сейчас.

Александр Варакса:

Так никто и не говорит, что с ними нужно перестать общаться. Просто мое мнение, что они не военнослужащие. Дрянная у них работа или служба, очень нехорошая. К военному делу отношения не имеющая. Как там в анкете писать - второй вопрос, в табеле о рангах может так и положено. Они себя уж точно офицерами и военными считали и считают.

Lenny Zhivotovskiy:

Если человек был в КГБ, он автоматически был подонок, потому что в этой организации нельзя было быть нормальным. Они сгноили миллионы нормальных людей, и для меня они преступники.

Елена Лебедева:

Мы не можем знать, какими они были... Но то, что нормальный, адекватный человек там не мог работать, это факт. Что их там держало - страх, фанатизм - это уже другой вопрос.

Владимир Дзись:

А я и сейчас боюсь про них что-то лишнее ляпнуть. Культ ушёл - служители вечны! Бережёного Бог бережёт!

Alexander Shatravka:

Я находился на принудке за переход границы, откуда освобождают по решению суда. Стоит добавить, что мое дело числилось за КГБ. Случилось так, что мой брат очень тяжело заболел в гостях на севере страны. Я дважды в неделю ездил в город за продуктами на базу, которая рядом находилась с КГБ. Я выбрал момент, когда рядом не было сопровождающих, зашёл в криворожское КГБ, где меня встретил офицер. Я ему всё объяснил. Он попросил зайти к нему одного из сопровождающих, объяснив ему, что он мне позволяет прямо сегодня лететь с отцом под Архангельск к брату. На другой день я был на севере, вернулся через неделю. Надо учесть, что я отбывал за переход границы, и какой риск взял на себя этот сотрудник КГБ.

Ягниченко Степан:

Моя семья в КГБ работала, соседи тоже. Нормальные люди.

Lenny Zhivotovskiy:

Чтобы этих людей оценить нужно было знать их работу, а не в домашних условиях.

Надежда Клепова:

Видела вживую на наших пионерских сборах комиссара...Пронина, кажется. Веселый, говорун. Только он к нам приходил из всех приглашенных солдат. Так и прыгал кузнечиком из школы в школу, почетным ветераном. Весь в медалях и орденах. Потом узнала: комиссар этот командовал СМЕРШ.

Близко знала одного НКВДиста. Сосед-молчун, муж учительницы-пенсионерки. Про нее знала, что еще в 1930-е годы она учила детей в селе. Потом за мужем-военным ездила по стране. На пенсии этот Гриневич ездил на охоту и рыбалку. Ни с кем не дружил. Нелюдимый был. Умирал страшно и долго. Моего папу Елизавета Алексеевна всегда на помощь звала его в постели переворачивать. Потом папа рассказал, что он заживо гнил год. На нем столько смертей, как потом выяснилось. Не простым чекистом был. При погонах и орденах. Дочь и внучки - не скажу, что счастливо прожили свои жизни.

Вадим Акимов:

О негативном отношении населения к КГБ в этой организации хорошо знали. И поэтому часто бывало, когда кого-то из противников режима хотели скомпрометировать в глазах его друзей, иногда распространяли слух, что он - агент или осведомитель КГБ.

Anatolij Mereally:

В каждом воинском соединении был особист. Все ребята весёлые, можно выпить, пошутить(в известных пределах). А что там у них в головах, папках, сейфах? Х..н его знает.

Виктор Иокиранта:

Так это часть их работы - нравиться людям. Солдатам, офицерам, гражданским. Смотря с кем работают. Нравиться и вызывать доверие.

Lubova Lenska:

Что там в военной структуре... у нас на заводе в каждом отделе был. И все знали, кто. Но хочу одно заметить: в КГБ было 14 управлений. Все вы говорите почему-то исключительно о 5-м, которое, да, было гнуснейшим. Но были, например, и пограничники.

Татьяна Литвинова:

А кто-то, опять же, из родственников, даже говорил: "Только там еще и остались честные люди". Я слышала.

Jaugen Keppul:

Люди всегда верили в мифы.

Елена Заркуа:

Нормальных там не было.

Ягниченко Степан:

Мои родители нормальные и знакомые тоже. Умных там точно не было.

Irina Manina:

Учитывая, что туда служить шли по добровольному выбору, а некоторые даже и мечтали об этом, нормальных там не было. Что касается родственников, то во-первых, секретности напускали, а во-вторых, возможно эту службу считали по сути военной или круче.

Pavel Raysin:

А в чем вопрос-то? Бывали ли там "нормальные люди"? В каком смысле нормальные? В каких-то рамках - да, конечно. У меня нет иллюзий относительно гнуснейшего характера этой организации, во все ее времена. Лично сталкивался (допрашивался за самиздат). С другой стороны, когда работал в Бакулевском, был у нас один бывший майор (комиссованый по инвалидности), пристроенный заведовать кабинетом множительной техники. Интересный мужик, было у него хобби - собаки. Начинал он свою карьеру там кинологом на заставе... Занимался он тем, что исправлял больших и злых проблемных собак, которых привели усыплять за агрессию. Которые порвали своих хозяев, неуправляемые и т.п. У него были прикормленные люди в горветслужбе и на ветстанциях, ему звонили, и он срывался и ехал скорей... Брал этих псин, перевоспитывал, дрессировал и продавал за дорого. На злых и страшных всегда был спрос. Спас он их десятки, наверно. На почве собак мы даже ммм... почти дружили. Но дальше я не лез. Не рисковал. Душа была странная у него. Дальше была черная бетонная стенка. Да и зачем...

Lenny Zhivotovskiy:

В быту они "прекрасные" люди, потому что они хорошие психологи.

Егор Пушкарев:

Был у нас преподаватель в начале 2000-х, бывший кгбшник. Я как-то с ним заговорил про романтизм работы в КГБ (тогда еще не знал всей истории). Он мне сразу всё мягко объяснил, что там на самом деле всё не так, как мне кажется. До сих пор ему благодарен.

Юрий Лебедин:

Троюродный дедушка Василий Филиппович служил в НКВД-МГБ-КГБ, дослужился до майора. Да, носил в петлицах что-то армейское - артиллерист, кажется. Чем конкретно занимался - не знаю, про службу цедил сквозь зубы, и все больше матом - потому как бОльшая часть карьеры пришлась на войну. Знаю только из воспоминаний родного деда, что родственники и односельчане его до конца дней сторонились. Наверное, накуролесил в районе в 1930-е.

WzWdent Koka:

Все зависит от совести и морального облика. Днем можно людям кисти ломать, а вечером семью курочкой баловать в отдельной квартире. Вопрос цены этого благоустройства.

Али Фейзуллаев:

Скорее, "мужик хорошо устроился".

Игорь Фенютин:

Я до сих пор в прекрасных отношениях с полковником этой конторы в отставке. Он занимался крымскими татарами, причём они отзывались о нём очень хорошо.

Artur Prokopchuk (Минск):

Да, моё самое яркое впечатление детства - это обыск в нашей комнате, в которой тогда жило пять человек. Больше всего заинтересовал лейтенанта с голубыми погонами мой альбом с "иностранными" марками. И жуткая тишина, повисшая во время визита. Марки были без штемпелей и поэтому, наверное, не были изъяты... Тетку забрали, и мы её после этого не видели 10 лет, ничего не зная о её судьбе… Сталин сдох, и в Минск стали возвращаться тысячи таких же угнанных в разные места нашей любимой родины... Те, кто сегодня ходит с плакатами "Можем повторить", видимо скучают и по ГУЛАГу.

Dastan Slambekov (Казахстан, 1986):

Впервые с ними столкнулся в армии в 1986 г., когда была буча в Алматы, устроенная одним дядькой, который оказался совсем не дядькой, а последней сволотой… Но не о нем речь, а дело в том, что меня вызвали в канцелярию и допросили… Мол как я отношусь к представителям других национальностей, нет ли ненависти к титульной. Есть ли недовольство тем, что главой Казахстана назначили Колбина. Я думал, что закроют, но пронесло. Облегчение было, будто камень с горба скинул. Да и рожа этого угрюмого и зловещего следака вызывала страх. Аж все мое существо дрожало как осенний лист…

Павел Кудюкин:

Год и 22 дня в Лефортове с обвинением по статьям 70 и 72 УК РСФСР.

Рассказы родителей и других родных.

Елена Юккина:

Я спрашивала у прабабушки, как было во времена февральской и Октябрьской революций. Её ответ был: мы что при царе на лося ходили, что при Советах. Карелия. Повенецкий уезд. А вот уже в двухтысячных (даже не в 90-х) бабушка начала по крупицам упоминать: про аресты, про беглых с канала (ББК), про фильтрацию. Такой пласт боли и горя уйдёт с тем поколением. Моей бабушке через месяц 96, их нет в Интернете, да и говорят они о том ужасе не так уж охотно.

Julia Cart:

Всё так. Моя прабабушка, похоронившая в коллективизацию двух детей, никогда об этом не говорила. И в возрасте за 40 я узнала, что её муж воевал за белых, это тщательно скрывали.

Timosha La:

Мои бабушки рассказывали нам много, даже слишком. Это кажется абсурдом, но мне подчас кажется, что я с ними блокаду переживала. Мы с братом стукнутые блокадой и не только. Знаете, уже во взрослом возрасте я поняла, что детей надо щадить и не рассказывать им всего. А про времена революции: их выгнали из своего дома, родителей и 9 человек детей. Они ютились в какой-то избе, где их всех ставили по очереди к стенке то белые, то красные. Потом, когда красные захватили Лугу, то старший брат пошел красноармейцем и спас их всех. А то бы было плохо. Они ведь были "заводчики", т.е. прадед, крестьянин Архангельской губернии был с хорошей хозяйственной хваткой, выбился в люди, всего добился своей головой, стал партнером при заводике минеральных вод в Луге, там они открыли и пансионат. Все отобрали, завод уничтожили, родник засыпали (ничего не напоминает?). Самого засунули в Соловки. Ему прабабушка посылала лук. Говорят, потому и выжил. Но недолго прожил, умер скоро.

Галина Меньшикова:

Моя бабушка, родившаяся в 1898 г., никогда не рассказывала ни маме, ни внукам о временах своей молодости. Это страх, въевшийся в душу. По крупицам - сохранившимся фотографиям, помяннику, случайным фразам - можно судить об истории семьи.

Елена Юккина:

Я так и собирала историю семьи, по отдельным эпизодам.

Александр Кожевников:

Мои бабки родные и не родные что-то рассказывали в детстве, да я плохо слушал... Так толком и не знаю, где и как родился мой дед по отцу. Данные свидетельства о рождении отличаются от рассказов отца...
России крупно не повезло в XX веке, да и в XXI - ом, похоже...

Inna Vokler:

Моя мама нас торопила с отъездом, не верила, что границу не закроют. В свое время в 1930-х им удалось удрать из голодающей деревни. Прошло 30 лет, пока открыта.

Ксения Кукконен:

Моя бабушка рассказывала, как они детьми в чужих огородах батрачили за тарелку супа в обед. Как с детства бралась за любую работу. Рано научилась вязать и шить, работать по дому и в поле, и все умела, за что ее прозвали "маленькая старушка". Как в колхозах работали за трудодни — это с особой досадой вспоминала. Говорила, что так тяжело работаешь целый день, дома дела стоят, на этом поле спину убьешь, а тебе только палочку в журнал. И с колхозного урожая что—то там можно было забрать. Но она поступила в училище на маслосыродела, так что колхозная жизнь после этого для нее ограничивалась выгонами на уборку урожая.

Как ни странно, нам, 13-летним девчонкам, рассказала о домашних абортах. Какое это было горе для женщин, потому что не могли несколько дней ходить, и страх, что посадят. Но женщины их делали, потому что куда ей четвертого... страх не прокормить детей был сильнее страха сесть или умереть от потери крови. В общем, по рассказам бабушки, у меня сложилось ощущение, что детство и юность ее прошли в каком—то аду.

После жизнь наладилась, они много работали, построили дом, вели хозяйство, растили детей. И ни разу я от деда—бабы не слышала сожалений по поводу распада совка.

Второй мой дед, переживший голодомор, 10 лет лагерей за "работу на немецкую разведку" и поражение в правах, вообще ничего не рассказывал. Так, обрывки какие-то. Как муку с земли слизывал, как учительница его спасла, приведя в столовку какой—то помощи... Как братья от голода умерли... Но это все такие фразы в два—три слова — рассказа по ним не составишь. А расспрашивать было нельзя.

Marius Shapiro:

Они с детства в этом аду росли, ничего другого не знали. А может и боялись сожалеть, критиковать. Оставшийся на всю жизнь страх. Или стокгольмский синдром, может быть.

Владимир Король:

Моя мама, 1928 г. рождения, начала мне все рассказывать только года за два до своей смерти в 2010 г. До этого боялась. Это в них было вбито намертво. И даже когда она рассказывала что-то антисоветское, если я потом ей это напоминал, она могла отрицать.

Серафима Красноцветова:

Мои бабушки с маминой стороны не боялись рассказывать, когда мы подросли и начали понимать, что можно и что нельзя говорить никому, кроме своих. Прабабушка, пережившая раскулачивание, два ареста мужа, и сама бывшая полгода в заключении, даже написала воспоминания о самом тяжком периоде своей жизни для семейного чтения. Она умерла в 1972-м, так и не узнав, что прадедушка наш был расстрелян в 1937-м, через 3 месяца после 2-го ареста. Сообщать об этом семье репрессированного не считали нужным. Попытки что-то узнать самим были бы и безрезультатны, и опасны - и без того за детьми прадеда была слежка, а семье не давали спокойно жить на одном месте. Только в начале 2000-х стало возможным послать запрос и узнать о судьбе нашего прадедушки.

Алиса Чижик:

Со слов родителей знаю, что людей "забирали"... Потом о нем (даже в семье) старались не говорить, при людях по крайней мере. А если о ком-то говорили "его забрали", то никто и не упоминал больше, всем было понятно, что скорее всего – навсегда.

Любава Булгакова:

Я часто думаю, как наши бабушки и прабабушки могли все это пережить, вот сильные же были люди, и физически, и морально! Какие ужасные испытания выпали на их долю, что не рассказ любой бабушки - то адский ад. Мои пережили голодомор. Не понимаю, как они все не свихнулась, вот как?

Людмила Новикова:

Любава, им ведь просто деться было некуда. Когда припрет, чего только не переживешь. Вот и выживали как могли. А еще дети на руках, которые заставляли как-то вертеться.

Елена Юккина:

А мне думается, что они выжили, но не пережили. Морально растёртые и сломленные. Длительное воздействие психотравмирующих событий не прошло бесследно.

Людмила Новикова:

Думаю, у всех по-разному. Кто-то смог справиться, в кто-то - нет. Я бы не назвала всех сломленными.

Нина Борисовна Амбарцумова:

Нет, это были люди другой закваски.

Marius Shapiro:

Многие не пережили. Точных цифр нет. Но это милионны замученных голодом, пытками, преследованиями и т.д.

Igor Gorsky:

К сожалению, мы никогда не сможем понять и прочувствовать то, что чувствовали люди в те годы... Тем более что у населения напрочь было выбито чувство эмпатии. Так что можем делиться воспоминаниями родных, прочитанным, увиденным... но не более... к сожалению.

Любава Булгакова:

Да, мы не сможем понять и почувствовать. И главное, что мое поколение гораздо хилее их и не пережили бы такого, просто все бы поумирали и все, а они выживали как-то.

Julia Cart:

Я думаю, чтобы почувствовать именно то, что они пережили -- без помощи машины времени не обойтись, а её пока нет. Но пытаться понять и сочувствовать всё же надо. Даже без больших шансов на успех эти попытки сближают нас и их.

Alex A. Pjams:

«Был царь Николашка была мука и кашка. /А пришли большевики нет ни кашки ни муки». Слышал от бабушки 1905 года рождения. Московская область, Коломенский район.

Dania Yakhina:

"Вечная память Николаю - по 8 коров в каждом дворе/Проклят будь, Сталин! Даже без козы оставил...”- моя мама до сих пор помнит этот стих, который рассказывала ей её мама, моя бабушка, ровесница бабушки Bашей. Самарская губерния (Куйбышевская область), Кошкинский район.

Natalya Trembeth:

Мои родители как в рот воды набрали, и никогда я не слышала от них откуда наши корни, и все мои вопросы оставляли без ответа. Только в 40 лет я узнала о реабилитации семьи моей мамы и начала поиски где, что, когда!

Александр Теущаков:

Мой прадед Егор, отстаивая свободу, участвовал в крестьянском восстании (Колыванское) против большевиков в 1920г. Отбывал срок на Соловках (СЛОН). Дед Михаил попал под репрессии в 1937г. Советы припомнили ему, как он противился вступать в колхоз. Отбывал срок уже в ГУЛАГе. Отец рассказал мне об этом только в 1988г., когда начали появляться ростки гласности, до этого в семье о репрессиях в нашем роду даже не упоминалось. Страх сидел в отце не только за себя, но и за трех сыновей, которые могли пострадать от жестокой власти за свой язык.

Julia Cart:

Семья моей прабабушки (не вся) спаслась от высылки тем, что прятались.

Марк Емельянов:

Краткая история одного поворота судьбы моего деда: 1930-е годы. Дело было под Питером. Дед - школьный учитель. Вызывает его в НКВД следователь (не по его душу) и в конце разговора намекает, что мол и за вами придут. Следователь сам деревенский, но не местный. Куда деться крестьянину в 1930е? Но не было бы счастья, да несчастье помогло - случилась со всего этого нервного у деда язва желудка, отправили в Ленинград. А когда вернулся после выздоровления, а операция была сложная, никого из его коллег из ближайших сел, учителей, не было. Куда делись? Вот пусть объяснят невменяемые люди, какие такие смертные грехи совершили сельские учителя Ямбургского уезда Ленинградской области, какими троцкистами они были.

Карз Драйв:

Мой отец был с 1937 по 1947 в колымском лагере как "британский шпион", а в 1949, едва успев жениться и родить меня, он был арестован и увезен в неизвестном направлении. Мама его нашла только через несколько месяцев, он оказался в ссылке в поселке Туруханск. О том, как она добиралась до него со мной, грудным младенцем, на руках, на перекладных и без копейки денег (деньги были забыты в аэропорту, в кармане провожавшего её брата) - это отдельная история. Особенно впечатлил меня последний этап пути, когда, по рассказу мамы, её согласились бесплатно "подбросить" лётчики попутного грузового самолёта. Понятно, в грузовом отсеке не было ни сидений, ни отопления, и мы с мамой, как она рассказывала, лежали в обнимку внутри нескольких надетых друг на друга больших мешков, которые ей дали добрые лётчики. Они несколько раз за полёт приходили узнать, живы ли мы. Ей был 21 год, и это была ее первая поездка так далеко от дома, от мамы и папы.

Людмила Новикова:

Я думаю о том, как я жила в 1970-е, и в это же время жили все эти люди, отсидевшие, лишенные нормальных квартир, условий, больные. А я о них ничего совсем не знала. Знала, конечно, теоретически про репрессии и культ личности, а с конкретными людьми не сталкивалась. У меня у дальних родственников был человек, отсидевший при Сталине и чудом выживший. Я сама его не знала, но какие-то рассказы слышала в детстве. Он сначала рассказывал о лагере. А потом его вызвали в КГБ на беседу, и после этого он замолчал.

Dania Yakhina:

Моих деда и бабушки уже нет на свете. Вы знали только теоретически, вам повезло. Я ребёнком была отравлена пропагандой и знала, что кулак это враг народа. Именно так я их и воспринимала, мне стыдно было, и я скрывала, что они были ссыльными как кулаки. У меня не было жалости к ним, когда бабушка рассказывала, как они добирались этапом на место ссылки, и как она потеряла своего маленького сына, и как она его хоронила в промёрзшей земле, еле разрыв маленькую ямочку и положив на тельце маленькую кучку промёрзшей землицы. Эта система страшна не только тем, что уничтожала народ, она страшна и тем, что отравила сознание людей с самого малолетства. Только ещё больше меня ужасает, что люди наивно думают, что это государство рухнуло. Оно не рухнуло, просто поменяло название и методы управления народом приняли более открытый способ.

Stan Dudko:

Мой дед работал на Литейном 4 в Ленинграде в МВД следователем и много пересекался с КГБ, т.к. в одном здании. Но никогда ничего не говорил, а бабушка только перед самой смертью мне это сказала. Показывает фото деда с коллегами из МВД и КГБ, а там человек 30 на фото. Я думаю, дай сфоткаю на телефон как память. Она прячет фотку и не даёт. А это был 2014 год. Она явно много знала и боялась за нас всех. На дворе третье тысячелетие, а она всё переживает, что мы из Питера в Финляндию ездим (2 часа на машине). А когда в Штаты начали ездить, она совсем забеспокоилась. Говорила: не рассказывайте никому ничего, где вы были. А она далеко не дура была, блокаду видела и много другого. Все тогда понимали, что КГБ - это то, о чём нельзя говорить и надо держаться подальше, если хочешь быть цел.

Елена Иваненкова:

У моей бабушки 1903 года рождения было сильное воспоминание - как она устраивалась в свинарник работать не то в войну, не то сразу после войны и очень боялась, что что-нибудь случится и ее арестуют. "А мне начальница сказала: не бойся, Паня, мы тебя в обиду не дадим." Она была чернорабочей, честнейшим человеком, но тоже боялась. Эта работа была лучше, чем вагоны разгружать, но более ответственная. И до старости она об этом помнила.

Dmitry Siro:

Бабушка говорила, что тогда была шутка - живем как в трамвае. Кто сидит, а кто трясётся.

Людмила Новикова:

Мне бабушка рассказывала в 1970-х, что у нее в сталинское время был кошмарный сон, как она, опаздывая, прибегает на работу читать лекции студентам, скидывает пальто, а на ней нет юбки. Это она в спешке забыла. И она во сне стоит и в ужасе не знает, что делать. В то время за 20 минут опоздания сажали. Мне она это рассказывала смеясь, но ведь помнила этот сон столько лет.

Ляля Пышная:

Помнила, потому что знала о последствиях. У нас так родственницу отправили на Колыму за десятиминутное опоздание.

Катриона Келли:

До сих пор живо помню маму соседки нашей московской знакомой, которая буквально в каждый рабочий день в 10 часов утра после отправления дочери на работу попадала в истерику, "дочь увезли!" Рыдала, орала, билась, стучала в дверь (выходящую в коридор рядом с кухней), по полной программе. Это 1981 г.

Людмила Шиян:

У моей бабушки по любому поводу была фраза "держи язык за зубами." К чему это, я тогда не понимала.

Iv Vanovich (Черкасы, колхоз им.Чкалова):

Тут никто почему-то не рассказывал про государственный займ в послевоенные годы аж до "оттепели" Никиты Сергеевича Хрущёва. Расскажу ЧТО это такое. Конечно же, из слов моей бабушки. Жили мы тогда на нынешней Черкасчине. В колхозе имени Чкалова деньги не платили, а осенью на трудодни давали несколько пудов ржи, пшеницы, гречки, проса,сахарных и кормовых буряков, а также полсотни арбузов, несколько корзин "заводской" (сорт такой был, он, к сожалению, потерян) картошки, моркови, лука. Натуроплату получала на свои трудодни и наша корова Галка. Кстати, трудодней у коровы было больше, чем у бабушки Ганны. Не знаю почему. Видимо, коровам писали больше трудодней. И это справедливо.

Корова имеет конскую силу, которую использовали на всех работах. Их сегодня выполняет техника. Наша кормилица работала в паре с такой же сильной коровой тётки Ярыны. Я спрашивал бабушку, а когда же корова паслась? Оказывается, ночью. Всю ночь коровы грызли сочную траву, потом пару часов сна, и снова на работу, свозить снопы на полях, перевозить молотарку и большой двыгун с поля на поле. Двыгуна тянули более 5 пар коров. Без коров нельзя было сложить солому в стог, перевезти зерно с тока в коморы. Вот такая была наша Галка. Она в войну была в партизанах, а при форсировании притоки Днепра она начала тонуть вместе с возом, но как-то сумела вырваться из ярма и, задрав хвост, побежала прямо на немецкий дзот. Немцы явно пожалели смелое животное, и уже после войны бабушка нашла корову в другом селе. Хозяева оказались добрыми людьми и вернули корову бабушке за два пуда ячменя.

Но я отвлёкся на корову не случайно. Она участвовала в важном государственном деле - возила исполнителя райсовета, который агитировал работающих в поле вдов покупать облигации государственного займа. Каждая вдова должна была купить на сумму от 400 до 800 рублей облигаций. Женщины плакали. Откуда у них могут быть деньги? Но исполнитель, стоя на телеге, громко рассказывал, как необходима для страны индустриализация, и как потом будет хорошо жить: не будет денег вообще, а люди смогут идти в любой магазин и брать всё что им нужно. Женщины готовы были поверить и, наверное, верили, но не знали, где брать деньги на облигации.

Тех, кто отказывались, сажали на телегу и возили по полям. Исполнитель останавливал телегу на очередном поле, собирал людей и говорил: посмотрите вот на этих женщин, они против индустриализации СССР, они не хотят, чтобы у нас были бесплатные магазины, и чтобы наша страна разгромила буржуев во всём мире. Женщины плакали от стыда, но денег ведь не нарисуешь. Везите этот несознательный элемент в сельсовет, - приказывал исполнитель, и наши коровки повезли арестованных женщин в сельсовет. Там их закрыли в специальный кабинет на всю ночь до утра. (А дома ведь дети, не кормленные коровы, свиньи, куры, старенькие родители). Закрыли и бабушкину невестку Марфу, соседку Дуньку и ещё много женщин и нескольких мужиков, которые вернулись с войны калеками. Утром выпустили. Потом такое наказание применяли к другим врагам индустриализации СССР.

Бабушка рассказывает, что она выкупала по 400 рублей пустышек. Деньги она зарабатывала на самогонке. Ночью, чтобы не видели соседи, она гнала сивуху и продавала по рублю за бутылку. Летом торговала яблоками, абрикосами, вишнями. Могла продать пару куриц в Жаботыне или Медведовке. Тоже не ближний свет. А по пути на работу она всегда несла молоко на молочарку сдавать за бесплатно. Тысячу литров надо было оторвать от семьи и отдать государству. Яиц тоже надо было сдать 500 штук. Таким образом хватало на пустышки - облигации, чтобы не сидеть по ночам в сельсовете в кутузке с решётками на окнах.

По вечерам вдовы собирались у бабы Вусти и судачили за жизнь. Все сходились на мнении, что при немцах было легче. Немцы платили деньги на трудодни и давали больше зерна и овощей на семью. Правда, при отступлении фашисты сожгли село дотла, учителей и комсомольцев загнали в церковь Казанской Богоматери и подожгли. Люди сгорели. Однако селяне винили в этом партизан, которые дразнили немцев своими неудачными наскоками с Холодноярского леса. Но всё-таки партизаны потом приютили в глубоком лесу бездомных сельчан. Дедушку Данилу немцы повесили на вишне во дворе, а бабушка с детьми успела скрыться в лесу. Из полыхающего сарая удалось вывести корову.

Так получилось, что она стала героиней моего рассказа. Бабушка рассталась с ней аж при Хрущеве. Никита Сергеевич разрешил сдавать молоко государству сливочным маслом. Не помню сколько кг надо было сдать по плану на один двор.

А облигации государство так и не погасило. И никто не мог вспомнить, куда девались эти пожелтевшие бумажки. Их набралось много - полная кошёлка. Зато индустриализация удалась. И служит до сих пор. Не известно только кому.

Отдельные случаи

Dmitry Karpinsky (1960е гг.):

Соседями моей тёти была бездетная пара. Жена - интеллигентная полька, нежно оберегающая русского мужа - бывшего профессора, с прекрасными манерами и аристократической внешностью. В то время он был практически инвалид с подорванной психикой. Я очень любопытствовал, что с ним произошло.

Моя тётя, по рассказам его жены, поведала следующее: После войны его арестовали нквдешники. Неизвестно, в чём его обвиняли, что с ним делали в тюрьме, но через несколько месяцев его вернули жене в состоянии невменяемом. Он ей только всё время повторял: "Я испугался! Я очень испугался!"

До самой смерти он так и не пришёл в норму. Умер в 1970-х.

Я не люблю СССР.

Masha Gracheva (сталинское время):

Мой дед рассказывал, как слег с тяжелым гриппом и вызвал врача. Стук в дверь, входит военный человек и строго спрашивает: «Вы такой-то?» - Дед все понял, молча поднялся с кровати и, качаясь от жара, начал складывать вещи. Военный удивился : «Товарищ, успокойтесь и ложитесь в постель. Слишком много больных, поэтому военных медиков привлекли в помощь гражданским врачам». Как дед рассказывал, температура упала и больше он не болел.

Darkhan Babayev:

Когда арестовали моего прадеда (а он был человек известный), то через несколько недель прабабушку тоже вызвали на допрос, как свидетеля. От нее потребовали дать показания против мужа. Когда она отказалась, то ей по очереди сломали пальцы на левой руке (правая нужна была чтобы подписывать). Потом стали рассказывать, что будет с их пятерыми детьми, когда арестуют и ее. Тогда она потребовала свидания с мужем. На свидании она его не узнала... Вместо цветущего красивого мужчины в комнату завели седого измочаленного старика... Он и убедил ее подписать показания и отречение. А довольный следователь подмахнул ей пропуск на выход из здания... В тот же день она похватала детей, какие-то вещи и спряталась. Помогли родственники и друзья мужа. За ними приезжали, ее искали, но она пряталась и делала это еще много лет. В конечном счете в органах плюнули и заочно провели ее как осужденную условно. Потом была "оттепель", осуждение "культа личности" и т.д., но она продолжала вздрагивать от каждого стука в дверь до самого конца жизни.

А про прадеда (много позже) мы узнали, что он как "японский шпион" был расстрелян в 1938 году (10 лет без права переписки). Где его могила так и не известно. Таких безвестных захоронений много...

Карз Драйв (Туруханск, 1953):

Букварь или как я стал жертвой политических репрессий. Я был способным ребенком, и в 4 года уже бегло читал. По крайней мере, так рассказывает мама, а самому мне кажется, что читать я начал сразу, как только родился. Началось мое знакомство с книгой с букваря. Было это еще до развенчания на 20 съезде КПСС "культа личности", и потому на первой после титульной странице букваря были нарисованы два портрета: на одном был дядя с острой бородкой и с лысиной, а второй дяденька был с густой черной шевелюрой, но без бороды. Правда, усы у него имелись. Я спросил: "Кто эти дяденьки"? Не помню, кто именно, то ли мама, то ли моя няня Евгения Львовна Вертман (для меня тётя Эня), - но кто-то ответил: "Вот это дедушка Ленин, а вот это - дедушка Сталин". Я долго рассматривал обоих "дедушек" и решил, что внешность их несовершенна. А может быть, у меня были какие-то другие мысли, я уже не помню. Так или иначе, но я пририсовал дедушке Сталину острую бородку, а дедушке Ленину волосы на голове. И немедленно побежал к тете Эне хвастать своими достижениями.

Тётя Эня, против моих ожиданий, не обрадовалась и не похвалила, а изменилась в лице и выскочила из комнаты. Она вернулась вместе с мамой, и вид у нее был очень расстроенный, а у мамы весьма грозный. Тётя Эня стала показывать маме букварь, при этом несколько раз прозвучало словосочетание: "Искажение личности". В течение всего их короткого разговора мама несколько раз бросила на меня свой фирменный грозный взгляд, который меня всегда пугал. Как-то, помню, мне приснился страшный сон о том, что я - петушок-золотой гребешок, и что меня под мышкой "несет лиса за темные леса". Я во сне стал звать маму, а лиса вдруг маминым голосом сказала: "Цыц!" И посмотрела на меня, и у нее оказалось мамино лицо... Вот такая у меня была грозная мама. Она и сейчас жива и здорова, только в 76 лет силы уже не те...

Так вот, мама, изучив результат моих художественных опытов, первым делом кинула оскверненный букварь в печь, из чего я делаю вывод, что дело происходило зимой. Я возмущенно заплакал, мне было жалко новую книжку, которую я еще не успел как следует рассмотреть. Но мама сначала залепила мне затрещину, потом отшлепала по попке, а потом поставила в угол и велела стоять до вечера. Правда, потом пришла тетя Эня и позвала меня обедать, так что до вечера я так и не простоял...

Всё это - мои сугубо личные воспоминания, в том числе и словосочетание "искажение личности". Когда я пытался напомнить эту историю маме, она ничего не вспомнила.

А происходила описанная история в том самом поселке Туруханск, в котором, по преданию, еще в царское время был в ссылке товарищ Сталин. Мой папа, в качестве разоблаченного британского шпиона отбывший на колымском лесоповале 10 лет с 1937  по 1947 годы, был повторно арестован и выслан в этот поселок.

Римма Покайнис (райцентр в Кировской обл., 1970):

В 1970 году на обложке альбома на лысине Ленина я написала свою длинную фамилию. Учитель оторвал обложку от альбома и уничтожил , сказал - нельзя!

Анна Богатырева:

Интересно, что два раза разными людьми упомянуто одно и то же - уничтожение "оскверненной святыни". То есть, сжечь, чтобы совсем не осталось, лучше, чем попытаться оттереть, например. Я про такое и раньше слышала. Инстинктивно - в огонь.

Карз Драйв:

Это был чистый страх, причем рациональный страх перед реальными репрессиями.

Виктор Иокиранта:

Они сожгли, чтоб не оставлять вещественных доказательств, из страха ареста.